так долго.
Целых шесть лет. Удивительно, правда? Хотя что тут удивительного? Это Краев был гордым, независимым и упрямым как горный козел. За это и били его по темечку. А Шрайнер таким не был! Он был себе на уме, этот хромой немец Рихард, в открытую уже не бузил. Был склонен к компромиссам, добивался своего тихой сапой. И ведь добивался же!
Опять прошедшее время. Всё время прошедшее. Прошедшее навсегда?
Не зря его звали метаморфом. Он снова претерпевал метаморфозу, не мог представить себя теперь ни тем Краевым, ни тем Шрайнером. Что это было? Как он умудрялся проживать уже третью жизнь за короткий срок, отведенный одному человеческому телу? Может быть, это было уже не раздвоением, а растроением личности – признаком психического расстройства, о котором ему упорно сообщали все, кто исследовал его сознание? Краеву не приходилось выбирать. Он мог быть только тем, кем был: родившись, вырастая, бредя пешком, мчась галопом по собственной судьбе. Он мог быть только самим собой. Некоторые называли его гением. Кто-то, а таких было большинство, считали его умным, но неуступчивым ослом с иссохшей душой. Краеву наплевать было и на тех, и на других. Он просто жил своей жизнью.
Краев приоткрыл дверь ванной, выглянул в комнату. Лиза спит. Лежит на спине, разметалась на подушке. Боже, до чего ж хорош милый Лисенок! Покрывало сползло до пояса, изумительные грудки смотрят прямо в синий потолок с белыми звездочками. 'Когда звездой я был бы, смотрел бы на тебя всю ночь, не отрываясь, и плакал утром, прощаясь с дивною твоею красотой'. Чьи это слова? Шекспир? Кем был бы старина Шекспир, попади он в эту эпоху, в эту страну? Чумником? А может быть, бараном? А почему бы и нет? Попал бы в среднее статистическое. Может быть, даже и книжки писал бы до сих пор – только теперь уже правильные. Трудно сказать.
Краев был доволен, что оказался чумником. Право быть чумником надо заслужить.
Шаги на чутких цыпочках. На цырлах. Зубы я почистил, утренний туалет как бы совершил. Но это не помешает мне поспать еще часочек. Или полежать часочек, притворяясь, что сплю. Уснешь тут… Смотреть вполглаза на бритую макушку с рыжеватой косичкой, почти кришнаитской. И быстро закрыть глаза, когда она проснется. Даже всхрапнуть для правдоподобности. Она встанет, скосится на меня – спит, метаморф, паразит такой… Потянется, сцепит пальцы вместе, поднимет руки вверх, выставит грудки вперед, зевнет так, что розовый лисячий язычок покажется из-за зубов. И пойдет в ванную, прихватив со стула свои шмотки. И тут-то я, конечно, открою глаза полностью, на полную катушку, и буду смотреть на ее спинку с изгибающейся продольной ложбинкой, и на ее длинные ножки – с тремя синяками после вчерашней драки, и на шарики, раскачивающиеся на концах ее сумасшедшей косички, и на ее черные шортики, и буду воображать – что там такое, под этой черной поблескивающей тканью, потому что я никогда в своей жизни не увижу, что же такое там было. Майн гот… И, само собой, нащелкать кучу моментальных снимков – там, в памяти, но на всю жизнь, чтобы извлекать их потом и рассматривать, и водить по ним пальцем, и даже касаться их нежно губами. Потому что лучше уже не будет. Потому что лучше уже не может быть. И очень больно думать, что этот миг когда-нибудь кончится.
Краев не расстраивался тому, что все это могло отказаться иллюзией. Он не привык к излишествам, привык обходиться минимумом. Для него и этот призрак – миг подглядывающего созерцания – был уже счастьем. Украденным счастьем, которого он не заслужил.
Николай лег на постель, вытянулся, ожидая, что девушка проснется. Но она лишь тихо посапывала носиком, даже снова придвинулась во сне к Краеву. Может быть, ей было холодно и она неосознанно тянулась к теплу? Снова положила руку на него – там, под покрывалом. Николай закрыл глаза. В конце концов, он тоже имеет право на непроизвольные движения во время сна. Рука его прошла вдоль спины Лизы и остановилась на ее попке – маленькой, упругой, обтянутой черной лайкрой. Краев затаил дыхание – ждал, что будет. Ждал, когда Лисенок проснется и даст ему по физиономии за наглое приставание. Секунда проходила за секундой, минута за минутой. И ничего не происходило.
Николай быстро, изображая сонные перемещения, скользнул ладонью вниз. Ножка. Такая приятная на ощупь, такая милая. Жаль, длины руки не хватает, чтобы потрогать ее всю – до пятки, до пальчиков – тонких, можно даже сказать, музыкальных. А как хорошо бы было дотронуться до этой ножки губами…
Краев осторожно переместился ниже всем телом. Еще ниже. Лиза вдруг брыкнулась как лягушка, скользнула вверх, и Краев с ужасом обнаружил, что в глаз его уткнулась ее грудь. Сосок в глазу – это тебе не соринка. Пожалуй, он перестарался в своих поползновениях. Что скажет она сейчас, если проснется? Зажмуриться и храпеть, немедленно! Краев никогда не храпел, но теперь он будет стараться. Будет выводить рулады и пересвисты – только бы она не подумала, что он мог покуситься на ее честь.
Черт… Нет, это невыносимо. Ну, возмутится она, ну и что? Он отшутится. В конце концов, это она залезла к нему в постель, а не он к ней. И спит она как-то подозрительно крепко. Другая бы давно проснулась при таких активных телодвижениях. Может быть, вся та дрянь, которой они вчера наглотались, вызывает у нее снотворное действие? Сейчас проверим.
Краев обнаглел вконец. Приподнялся на локте, слегка потеребил девушку за плечо. 'Лиза', – произнес шепотом ей на ухо.
Эффект был совершенно неожиданный. 'М-м-м', – сказала Лиза, не открывая глаз. А потом перевернулась на спину и принялась спать так крепко, так старательно, что совершенно очевидно было – хоть из пушки стреляй над ухом, не проснется ни за что. Из принципа.
'Ладно, – то ли подумал, то ли тихо прошептал Николай Краев. – Вот ты какая соня. Это хорошо. Хорошо'.
Теперь он действовал решительнее. Слез с кровати, переместился вниз – туда, где прикрытые покрывалом, находились желанные ножки. Поднял вверх край полотна. Полюбовался на пальчики – они действительно того стоили. А потом начал свое путешествие вверх.
Краев полз на коленях около кровати, поднимал шелк все выше и выше, пока не добрался до пупка. Так он и стоял, рассматривал черные лизины штанишки. Интересно, они тоже из прилипки – из ткани, которую без желания хозяйки с тела не снимешь? Впрочем, это можно определить методом научного эксперимента…
Он осторожно оттянул трусики от кожи. Нет, не прилипка. Заглянул внутрь. А может, п-п-попробовать снять? А что скажет она, когда проснется в таком виде? А почему она должна что-то говорить? Она и не помнит, само собой, в каком виде легла спать – в трусиках или без оных. Спит крепко, как убитая. А я только сниму их и положу на стул к остальной одежде. А потом прекращу свои варварские, бесчеловечные эксперименты – негуманные по отношению ко мне, потому что я уже изнемогаю. Я тихо проберусь под покрывало и притворюсь спящим. И попытаюсь успокоиться, хотя это вряд ли возможно…
Краев разговаривал так сам с собой, впав в легкое забытье. А очухался только тогда, когда обнаружил, что сидит на полу и держит лизины штанишки в руках. Быстро, испуганно бросил их на стул. Избегая глядеть на девушку, снова натянул на нее покрывало. Обошел кровать, лег спиной к Лизе, медленно придвинулся к
