доказывается, между прочим, тем, что Анфантен упрекал Мальтуса (!) в излишней объективности. Объективность была, будто бы, главным недостатком этого писателя. Кто знаком с сочинениями Мальтуса, тот знает, что именно объективности-то (свойственной, напр., Рикардо) и был всегда чужд автор 'Опыта о законе народонаселения'. Мы не знаем, читал ли Анфантен самого Мальтуса (все заставляет думать, что, например, взгляды Рикардо были известны ему лишь по тем выпискам, которые делали из него французские экономисты), но если бы и читал, то едва ли он оценил бы их по их истинному достоинству, едва ли он сумел бы показать, что действительность противоречит Мальтусу. Занятый соображениями относительно того, что должно было быть, Анфантен не имел ни времени, ни охоты внимательно вдумываться в то, что есть. 'Вы правы, — готов он был сказать первому встречному сикофанту, — в современной общественной жизни дело происходит как раз так, как вы его описываете, но вы чересчур объективны; взгляните на вопрос с гуманной точки зрения, и вы увидите, что наша общественная жизнь должна быть перестроена заново'. Утопический дилетантизм вынужден делать теоретические уступки всякому, более или менее ученому защитнику буржуазного порядка. Утопист, чтобы загладить возникающее у него сознание своего бессилия, утешает себя, упрекая своих противников в объективности: положим, дескать, вы ученее меня, но зато я добрее. Утопист не опровергает ученых защитников буржуазии; он лишь делает к их теориям 'примечания' и 'поправки'. Подобное же, совершенно утопическое, отношение к общественной науке бросается внимательному читателю в глаза на каждой странице сочинений 'субъективных' социологов. Нам еще много придется говорить о нем. Приведем пока два ярких примера. В 1871 году вышла диссертация покойного Н. Зибера: 'Теория ценности и капитала Рикардо в связи с позднейшими дополнениями и разъяснениями'. В предисловии автор благосклонно, но только мимоходом, говорит о статье г. Ю. Жуковского 'Смитовское направление и позитивизм в экономической науке' (статья эта появилась еще в 'Современнике' 1864 года). По поводу этого мимоходного отзыва г. Михайловский замечает: 'Мне приятно вспомнить, что в статье 'О литературной деятельности Ю. Г. Жуковского' я отдал большую справедливость заслугам нашего экономиста. Я указал именно, что г. Жуковский давно уже высказал мысль о необходимости возвращения к источникам политической экономии, в которых имеются все данные для правильного решения основных вопросов науки, — данные, совершенно извращенные современною школьною политическою экономией. Но я тогда же указал, что честь права 'первого занятия' этой идеи, оказавшейся после столь плодотворной в сильных руках Карла Маркса, принадлежит в русской литературе не г. Жуковскому, а другому писателю, автору статей 'Экономическая деятельность и законодательстве' ('Современник' 1859 г.), 'Капитал и труд' (1860), примечаний к Миллю и проч. Кроме старшинства по времени, разница между этим писателем и г. Жуковским может выразиться наглядным образом так. Если, например, г. Жуковский обстоятельно и строго-научно, даже несколько педантически, доказывает, что труд есть мера ценности, и что всякая ценность производится трудом, то автор упомянутых статей, не упуская из вида теоретической стороны дела, напирает преимущественно на логический практический вывод из нее: будучи производима и измеряема трудом, всякая ценность должна принадлежать труду' [38]. Не нужно быть большим знатоком политической экономии, чтобы знать, что 'автор примечаний к Миллю' совсем не понял той теории стоимости, которая впоследствии полу
чила такое блестящее развитие 'в сильных руках Маркса'. И всякий, знающий историю социализма, человек понимает, почему этот автор, вопреки уверению г. Михайловского, именно 'упустил из виду теоретическую сторону дела и увлекся соображениями о том, по какой норме должны обмениваться продукты в благоустроенном обществе. Автор примечаний к Миллю смотрел на экономические вопросы с точки зрения утописта. Это было совершенно естественно в его время. Но очень странно, что г. Михайловский не сумел расстаться с этой точкой зрения в семидесятых годах (да не расстался и после, иначе он поправил бы свою ошибку в новом издании своих сочинений), когда легко усвоить, даже из популярных сочинений, более правильный взгляд на вещи. Г. Михайловский не понял того, что говорил о ценности 'автор примечаний к Миллю'. Это произошло потому, что и он 'упустилиз вида теоретическую сторону дела', увлекшись 'логическим практическим выводом из нее', т. е. соображением о том, что 'всякая ценность должна принадлежать труду'. Мы уже знаем, что увлечение практическими выводами всегда вредно отзывалось на теоретических рассуждениях утопистов. А насколько стар 'вывод', сбивший с толку г. Михайловского, показывает то обстоятельство, что его делали из теории стоимости Рикардо еще английские утописты двадцатых годов. Но в качестве утописта г. Михайловский не интересуется даже историей утопий.
Другой пример. Г-н В. В. в 1882 г. так объяснял появление своей книги 'Судьбы капитализма в России':
'Предлагаемый сборник составлен из статей, печатавшихся в разных журналах. Выпуская их отдельным изданием, мы придали им лишь внешнее единство, несколько иначе расположили материал, выкинули повторения (далеко не все; их очень много осталось в книге В. В.). Содержание их осталось прежнее; новых фактов и аргументов приведено немного; и если, тем не менее, мы решаемся вторично предлагать свои работы вниманию читателя, то делаем это с единственной целью — одновременностью нападения всем арсеналом на его миросозерцание заставить интеллигенцию обратить внимание на поднятый вопрос (картина: г. В. В. 'всем арсеналом' нападает на миросозерцание читателя, и устрашенная интеллигенция сдается на капитуляцию, обращает внимание и проч.), вызвать наших ученых и присяжных публицистов капитализма и народничества на изучение закона экономического развития России — основу всех остальных проявлений жизни страны. Без знания этого закона невозможна систематическая и успешная общественная деятельность, а господствующие у нас представления о ближайшем будущем России вряд ли могут быть названы законом (представления… могут быть названы законом?!) и вряд ли способны дать практическому миросозерцанию прочную основу'. (Предисловие, стр. 1.)
В 1893 г. тот же г. В. В., успевший уже сделаться 'присяжным', хотя, увы! все еще не 'ученым', публицистом народничества, оказывается уже далек от мысли о том, что закон экономического развития составляет 'основу всех остальных проявлений жизни страны'. Теперь он 'всем арсеналом' нападает на 'миросозерцание' людей, имеющих такое 'воззрение', теперь он думает, что в этом 'воззрении исторический процесс, вместо производного — человека, обращается в силу производящую, а человек — в его послушное орудие' [39]; теперь он считает социальные отношения 'производным духовного мира человека' [40] и чрезвычайно подозрительно относится к учению о законосообразности общественных явлений, противопоставляя ему 'научную философию истории профессора истории Н. И. Кареева' (разумейте, языцы и покоряйтесь, яко с нами сам г. профессор!) [41].
Какой, с Божьей помощью, поворот! Что его вызвало? А вот что. В 1882 году г. В. В. искал 'закона экономического развития России', воображая, что этот закон будет лишь научным выражением его собственных, г. В. В., 'идеалов'. Он был даже уверен, что нашел такой 'закон', именно 'закон' мертворожденности русского капитализма. Но после этого он не даром прожил целых одиннадцать лет. Он должен был, хотя и не вслух, сознаться, что мертворожденный капитализм все более и более развивается. Вышло так, что развитие капитализма стало едва ли не самым неоспоримым 'законом экономического развития России'. И вот г. В. В. поторопился выворотить наизнанку свою 'философию истории': он, искавший 'закона', стал говорить, что подобное искание есть совершенно праздное препровождение времени. Русский утопист не прочь опереться на 'закон'; но он тотчас же отрекается от него, как Петр от Иисуса, если только 'закон' идет в разрез с тем 'идеалом', подкреплять который ему надлежит не токмо за страх, но и за совесть. Впрочем, г. В. В. и теперь не навсегда поссорился с 'законом'. 'Естественное стремление к систематизации воззрений должно бы привести русскую интеллигенцию к построению самостоятельной схемы эволюции экономических отношений, соответствующей потребностям и условиям развития нашей страны; и такая работа, без сомнения, будет сделана в недалеком будущем ('Наши направления', стр. 114). 'Строя' свою 'самостоятельную схему', русская интеллигенция, очевидно, будет предаваться тому же занятию, какому предавался г. В. В. в 'Судьбах капитализма', ища 'закона'. Когда схема будет найдена, — а г. В. В. божится, что ее найдут в самом недалеком будущем, — наш автор столь же торжественно помирится с законосообразностью, как помирился евангельский отец со своим блудным сыном. Забавники! Само собою разумеется, что даже в то время, когда г. В. В. все еще искал 'закона', он не
