того, чтобы увеличить производительность его труда сосредоточением средств производства в его руках; вместо того, чтобы воспользоваться не формою производства, а самою его организацией), как она является в Западной Европе… вместо всего этого мы стали на путь совершенно противоположный. Мы не только не воспрепятствовали развитию капиталистических форм производства, несмотря на то, что они основаны на экспроприации крестьянства, но, напротив того, всеми силами постарались содействовать коренной ломке всей нашей хозяйственной жизни, — ломке, приведший к голоду 1891 года' [45]. Так печалуется г. Н.-он, рекомендуя 'обществу' поправить эту ошибку, решив 'крайне трудную', но не 'невозможную' задачу: 'развить производительные силы населения в такой форме, чтобы ими могло пользоваться не незначительное меньшинство, а весь народ' [46]. Все дело в том, чтобы поправить 'ошибку'.
Интересно, что г. Н.-он воображает себя как нельзя более чуждым всяких утопий. Он поминутно ссылается на людей, которым мы обязаны научной критикой утопического социализма. Все дело в экономии страны, — повторяет он кстати и некстати вслед за этими людьми, — все зло оттуда: 'поэтому средство для устранения зла, раз оно найдено, должно заключаться именно также в изменении самых условий производства'. В пояснение — опять ссылка на одного из критиков утопического социализма: 'средства эти не должны быть изобретаемы головой, но помощью мысли они должны быть найдены в наличных материальных условиях производства'.
Но в чем же заключаются те 'материальные условия производства', которые подвинут общество решить или хотя бы только поднять задачу, предлагаемую ему г. Н.-оном? Это остается тайной не только для читателей, но, конечно, и для самого автора, который своей 'задачей' очень убедительно показал, что в своих исторических взглядах он остается чистокровным утопистом, несмотря на цитаты из сочинений совсем неутопических писателей [47].
Можно ли сказать, что планы Фурье противоречили 'материальным условиям' современного ему производства? Нет, не только не противоречили, но целиком основывались, даже в недостатках своих, на этих условиях. Но это не помешало Фурье быть утопистом, потому что, раз обосновав свой план с 'помощью мысли' на материальных условиях современного ему производства, он не сумел приурочить к тем же условиям его осуществление, и потому совершенно без толку приставал с 'великой задачей' к таким общественным слоям и классам, которые, в силу тех же материальных условий, не могли иметь ни склонности браться за ее решение, ни возможности решить ее. Г. Н.-он грешен этим грехом столько же, сколько Фурье или нелюбимый им Родбертус: скорее всего, он напоминает именно Родбертуса, потому что ссылка г. Н. — она на вековые устои как раз в духе этого консервативного писателя.
Для вразумления 'общества', г. Н.-он указывает на устрашающий пример Западной Европы. Подобными указаниями наши утописты издавна старались придать себе вид людей положительных, не увлекающихся фантазиями, а только умеющих пользоваться 'уроками истории'. Но и этот прием совсем не нов. Уже французские утописты пытались устрашить и образумить своих современников примером Англии, где 'огромное расстояние отделяет предпринимателя от рабочего' и где над этим последним тяготеет иго особого рода деспотизма. 'Прочие страны, следующие за Англией по пути промышленного развития, — говорил 'Producteur', — должны пенять, что следует помешать подобному порядку возникнуть 'а их собственной почве' [48]. Единственной действительной помехой возникновению английских порядков в других странах могла служить сенсимонистская 'организация работы и работников' [49]. С развитием рабочего движения во Франции, главным театром мечтаний о миновании капитализма становится Германия, которая, в лице своих утопистов, долго и упорно противопоставляет себя 'Западной Европе' (den westlichen Ländern). В западных странах, — говорили немецкие утописты, — носителем идей новой общественной организации является рабочий класс, у нас — образованные классы (то, что называется в России интеллигенцией). Именно немецкая 'интеллигенция' считалась призванной отвратить от Германии чашу капитализма [50]. Капитализм так страшен был немецким утопистам, что они, для минования его, готовы были в крайнем случае помириться с полным застоем. Торжество конституционного порядка, — рассуждали они, — повело бы к господству денежной аристократии. Поэтому пусть лучше не будет конституционного порядка [51]. Германия не миновала капитализма. Теперь о том же миновании толкуют русские утописты. Так путешествуют утопические идеи от Запада к Востоку, всюду являясь предвозвестницами победы того самого капитализма, против которого они восстают и борются. Но чем далее забираются они на Восток, тем более изменяется их историческое значение. Французские утописты были в свое время смелыми, гениальными новаторами; немецкие оказались гораздо ниже их; русские же способны теперь только пугать западных людей своим допотопным видом.
Интересно, что еще у французских просветителей является мысль об избежании капитализма. Так, Гольбах сильно сокрушается о том, что торжество конституционного порядка в Англии повело к полному господству de l'intérкt sordide des marchands. Его очень печалит то обстоятельство, что англичане неустанно ищут новых рынков. Такая погоня за рынками отвлекает их от философии. Гольбах осуждает также существующее в Англии неравенство имуществ. Ему, как и Гельвецию, хотелось бы подготовить торжество разума и равенства, а не купеческих интересов. Но ни Гольбах, ни Гельвеций и ни один из просветителей не мог противопоставить тогдашнему ходу вещей ничего, кроме панегириков разуму и нравоучительных наставлений по адресу du 'peuple d'Albion'. В этом отношении они были так же бессильны, как наши, современные нам, русские утописты.
Еще одно замечание — и мы покончим с утопистами. Точка зрения 'человеческой природы' вызвала в первой половине XIX века то злоупотребление биологическими аналогиями, которое и до сих пор дает очень сильно чувствовать себя в западной социологической, а особенно в русской quasi-социологической литературе.
Если разгадки всего исторического общественного движения надо искать в природе человека, и если, как справедливо заметил еще Сен-Симон, общество состоит из индивидуумов, то природа индивидуума и должна дать ключ к объяснению истории. Природу индивидуума изучает физиология в обширном смысле этого слова, т. е. наука, охватываю-щая также психические явления. Вот почему физиология в глазах Сен-Симона и его учеников являлась основой социологии, которую они называли социальной физикой. В изданных еще при жизни Сен-Симона и при его деятельнейшем участии 'Opinions philosophiques, littéraires et industrielles' напечатана чрезвычайно интересная, к сожалению, неоконченная статья анонимного доктора медицины под заглавием 'De la physiologie appliquée à l'amélioration des institutions sociales' (О физиологии в применении к улучшению общественных учреждений). Автор рассматривает науку об обществе, как составную часть 'общей физиологии', которая, обогатившись наблюдениями и опытами 'специальной физиологии' над индивидуумами, 'предается соображениям высшего порядка'. Индивидуумы являются для нее 'лишь органами общественного тела', функции которого она изучает 'подобно тому, как специальная физиология изучает функции индивидуумов'. Общая физиология изучает (автор говорит — выражает) законы общественного существования, с которыми и должны сообразоваться писаные законы. Впоследствии буржуазные социологи, например, Спенсер, пользовались учением об общественном организме для самых консервативных выводов. Но цитируемый нами доктор медицины прежде всего реформатор. Он изучает 'общественное тело' в видах общественного переустройства, так как только 'социальная физиология' и тесно связанная с нею 'гигиена' дают 'положительные основы, на которых можно построить требуемую современным состоянием цивилизованного мира систему общественной организации'. Но, как видно, социальная физиология и гигиена не много дали пищи реформаторской фантазии автора, потому что, в конце концов, он видит себя вынужденным обратиться к медикам, т. е. людям, имеющим дело с индивидуальными организмами, прося их дать обществу, 'в виде гигиенического рецепта', 'систему социального устройства'.
Этот взгляд на 'социальную физику' впоследствии пережевывал, или, если хотите, развивал О. Конт в различных своих сочинениях. Вот, что говорил он об общественной науке еще в
