словно прощалась с ним, и думала том, о чем задолго до нее — опытной, сильной, прожившей жизнь — в далекой Москве думала маленькая девочка Ленни. О том, что у него всегда будет своя жизнь, в которой ей не найдется места. И о том, что все ее надежды иллюзорны. Только в отличие от Ленни она не готова была это принять.
Глава 8
Бегство Ленни
Ленни открыла глаза и не сразу поняла, где находится. Пространство вокруг кровати было окружено белыми холщовыми занавесками, от которых исходил легкий запах эфира. Тупая боль отозвалась в плече, когда она попыталась приподняться, и Ленни вспомнила: театр, Станиславский, Неточка, дуло пистолета, выстрел, зрители, взлетевшие от удивления под купол цирка Муссури, карета «Скорой помощи», врач с кудрявой бородкой.
За окном настороженно покачивались клены, будто предупреждали: что-то еще будет, берегись… Захотелось глотнуть свежего воздуха, но кровать стояла слишком далеко — не дотянуться, а если встать, то не дойти. Ленни вздохнула и откинула голову на подушку. Голова болела, а тело казалось чужим. Волнами накатывало забытье. Легонько постучавшись, в комнату вошла медсестра, плотного телосложения дамочка с крупной бородавкой под носом, и с особым умилением посмотрела на больную.
— Как же, милая, они вас будут снимать? Эти бинты и бледность… Хотите, я дам вам помаду?
Ленни приподнялась на локте. О чем она? Зачем снимать? Сестра продолжала хлопотать: взбила подушку, расправила одеяло, переставила поближе букет с растерянными синими колокольчиками. Потом, порывшись в кармане накрахмаленного белого передника, вытащила тюбик помады и круглое зеркальце. Ленни качнула головой — совершенно ей не хотелось, чтобы на ее лице кто-то рисовал, — и вяло подняла руку: сама. Отражение в кружочке амальгамы ее удивило — серое, лишенное возраста лицо. Помада оказалась вульгарного алого цвета, но две тонкие обиженные линии пришлись очень даже кстати, а двумя мазками был наведен еще и румянец. Лукаво улыбнувшись, сестра исчезла.
За стеной — в коридоре — раздался шум, прогрохотала какая-то тележка, шаги, дверь распахнулась, и на пороге возник Эйсбар. С букетом островерхих гладиолусов в одной руке и бутылкой — в другой. Ленни натянула одеяло до глаз. Откуда он взялся? Она ошарашенно смотрела на него, не в силах произнести ни слова. Дочерна загорелый, с изменившимся цветом глаз — в синеву, — в белом льняном костюме — это в здешней-то грязи — и в сандалиях. Эйсбар между тем встречал въезжающий в палату деревянный столик, на котором высились подносы, поблескивали боками кувшины. Душисто запахло экзотическими фруктами, но взгляд Ленни опять уткнулся в его ступни — ногти на ногах первого режиссера империи были выкрашены в зеленый цвет.
— Поздравляю вас, милая Ленни, с первым выстрелом. Дай бог, не последний! — тостировал Эйсбар, открывая шампанское. Из ажурной вазы вдруг вылезла когтистая лапка и ухватилась за ножку бокала. — А- ту, брысь! — рявкнул Эйсбар, и лапка скрылась. — Вот вожу с собой обезьянью челядь: привык в Индии, а она то балует, то сбегает, — спокойно объяснил он, заботливо поправил подушку и поднес к губам Ленни запотевший бокал. Странное чувство — она не очень его узнавала, будто это не он, а заграничный актер в старомодном синематографическом гриме.
«Вы настоящий?» — хотела она спросить, но язык не ворочался, и сон размазывал очертания предметов.
Из бокала в нос кольнуло льдистой радостью. Ленни глубоко вздохнула: холодный глоток все поставит на свои места, но рука Эйсбара вдруг дернулась — на плечо ему скакнула мартышка, оскалила зубки, и содержимое бокала вылилось на простыню.
— Дуралей, отвали, — прикрикнул Эйсбар на тварь, но та уже исчезла под кроватью, а он подлил из бутылки шампанского, и снова уютно вспучилась пена. — Так вот, за выстрел. За бесповоротные действия! За непроницаемую стену, которая отделяет то, что было «до», от того, что «после»! За стену, которая отделяет тех, кто держит оружие, и тех, на кого направлено дуло! За…
Эйсбар говорил все быстрее, все сумрачнее. Ленни не удавалось следить за ходом его мыслей, Эйсбар будто доказывал что-то собеседнику, которого в больничной палате не было, но, верно, он только что с ним расстался. Озноб — и она стеснялась своего вида, удивлялась, что Эйсбар произносит тосты, а не целует ее, не нашептывает рассказы о волшебной пряной стране. И почему-то он уверен, что именно Ленни стреляла в Станиславского, хотя это не так, ведь стреляли — в нее. Из его бессвязной речи — себе в стаканчик он подливал из бутылки темного стекла резко пахнущую жидкость — следовало, что теперь их объединяет нечто, и это нечто — страшное, необратимое, заставляющее отвернуться от мира, от людей, и теперь придется всегда ходить с отвернувшимся лицом, упираясь взглядом в стены или даль, куда ветер гонит песочную пыль.
— Пожалуйста, тише. Просто подойдите… — зашептала она. Эйсбар замолчал, остановился — до этого он нервно расхаживал из угла в угол, странно подскакивал, меняя шаг, и почему-то походил на постаревшего Буратино.
— Господа, следуйте сюда! — раздался бодрый голос медицинской сестры: она весело дергала за шпингалеты, открывая широко дверь, а в комнату уже вносили кинокамеру и лампоид для освещения съемочной площадки. Оператор в клетчатом костюме и с франтоватыми усами кивнул Эйсбару, огляделся, прикидывая, как поставить кадр, взглянул на больную как на само собой разумеющуюся часть интерьера и принялся расставлять аппаратуру.
— Автомобиль со священником уже во дворе, — прощебетала сестра.
— Отлично! — воскликнул Эйсбар.
Мартышка, ловко скакнувшая в этот момент на занавеску, увернулась от него, а он обернулся к Ленни, и ей стало стыдно от этого взгляда — так насмешливо, с неотменимой требовательностью он смотрел на нее раньше, когда снимал бретельку с ее плеча, когда ласково принуждал. Она хотела сказать сестре, что просит всех уйти, что начинается лихорадка и если поставить термометр, то красная струйка ртути скакнет вверх, как эта глупая и, очевидно, зловредная мартышка. И не надо пускать священника — не так уж и плохи ее дела, кровь остановили… Но голос звучал где-то в глубине горла и не мог выбраться наружу. Она пыталась глубже дышать, чтобы дать дорогу словам, но от этого сильнее болела рана.
Эйсбар между тем переговаривался с оператором, посматривая в сторону Ленни, и она заподозрила… ну, нет, это все лихорадка и его близость, дикие глаза, смуглое тело, он стал худым, более резким, наверное, более требовательным. Озноб превратился в желание, и она боялась его показать — как будто это могло привести к тому, что кинокамера станет за ними подглядывать. Но он, конечно, заметил, как дрогнули ее губы и насторожилось в ожидании все тело.
— Вы как-то мне говорили, что приличных девушек ведут под венец, госпожа Оффеншталь? Так, пожалуйте, если вам угодно. Не пройтись ли нам под него?
— Эйсбар, не дурите, — прохрипела она в ответ, пытаясь попасть в тон его шутливости.
— Но почему не здесь? Заодно будет ролик для вашей дорожной фильмы — «Господин Эйсбар, отразивший в индийском штате Капараши атаку бенгальских тигров, прибыл в Харьков для венчания с госпожой Оффеншталь, чье презрение к старому искусству ныне общеизвестно!»
Ленни пыталась разгадать, в чем тут вранье, в чем беда, в чем смысл круженья скрытой злости.
— Ах, нет, не в палате, при больнице есть церковь, — сладостно распевала в коридоре сестра.
Прямо в одеяле Эйсбар подхватил Ленни и понес. Из дверей палаты они сразу попали на летное поле — вдали колыхалась туша дирижабля, и Ленни с нежностью посмотрела своему любовнику в глаза: как это он все так замечательно придумал, ведь когда-то их первый поцелуй совершился именно в дирижабле. Ей стало совсем жарко, и, обмирая в его руках, она закрыла глаза, крепко-крепко обняв его за шею. Чтобы на бегу он не бросил ее прямо здесь, на летном поле: ведь он большими шагами, почти скачками — мощным звериным бегом — несся навстречу воздушной машине. А оттуда будто кто-то махал им рукой: торопитесь, отбываем, вон и флюгер крутится, и канаты развязаны! Даже если он захочет бросить ее, не удастся — она держится цепко, как та мартышка, и задыхается от пряного запаха, который исходит от ворота его рубашки. Слишком быстро он бежит! Если отбросит, да с размаху — хрупкое тельце ее в больничной рубашке
