сотни глаз — матросов, пассажиров, провожающих, застывших на набережной, парочек на пляже — были устремлены вверх.
Ожогин стоял на ступеньках пирса и смотрел, как Ленни шагнула вперед, к кромке, за которой начинался блистающий синий ковер. Голова ее была закинута, руки ловили теплый ветер. Он не понимал: она провожает Эйсбара или встречает, прощается с ним или уже начинает ждать, когда на линии горизонта появится приветственный дымок из корабельной трубы и гудок возвестит о том, что Эйсбар вернулся обратно. Непонимание было мучительно, но он знал, что ни о чем не станет спрашивать ее. Он не видел — и не мог видеть, — что глаза ее устремлены к синим шарам, которые, повинуясь необъяснимой силе, казалось, подняли автомобиль в небо и теперь благосклонно позволяли ему опуститься в грузовой отсек нижней палубы. «А ведь на точно таком же авто я ездил в Москве пять лет назад, — подумал Ожогин. — И было оно такого же синего цвета, как эти шары».
Корабль прогудел несколько раз и отошел. Ленни медленно шла по пирсу к берегу. Несколько раз оглянулась назад. Когда она подошла к Ожогину, ее лицо ничего не выражало, и он не нашел на нем ответа на вопрос, который так мучил его.
Через месяц в газетах появилось сенсационное сообщение: князь Долгорукий, чиновник правительства по особым поручениям в делах искусства, пришел в себя и сообщил, что в него стрелял Сергей Эйсбар, автор «Защиты Зимнего». Объяснений не последовало. Однако многие не спешили верить заявлениям князя. Ведь он показал себя слишком двусмысленной фигурой.
Эпилог
К масленице распогодилось и резко потеплело. Столбик термометра днем поднимался до 15 градусов. В саду проклюнулись крокусы, вздумали цвести розы, на кустах сирени набухли почки. Дни стояли переливчатые, жемчужные. Неяркое солнце нежилось в легких облачках. Гостей решили встречать в саду. Вдоль дорожек расставили французские «фонари» с углями — они давали мерцающий свет и мягкое, уютное тепло. На лужайки вынесли плетеные столики и кресла, устланные пледами. Охапки оранжерейных роз в простых стеклянных вазах стояли на ступенях лестницы, ведущей с террасы в сад. Ожогин наконец осуществил свою давнюю мечту — запустил в траву светящихся бабочек, кузнечиков, жуков, опутал ими, как гирляндами, ветки кустов и деревьев. Прием задумывался как двойное торжество. Накануне состоялись крестины двойняшек — Сашеньки и Леночки, — которых Ленни родила месяц назад. Одна — Сашенька — была копия отца. Крупная, крутолобая, с темными, с рождения густыми волосиками на круглой головенке, с пока мутными зелеными глазками. Вторая — Леночка — во всем повторяла мать. Рыженькая, с маленьким острым личиком, она все время дрыгала ножками и таращила глазенки цвета яшмы: светло-карие с темными крапинками. Ожогин холодел от счастья, глядя на них, но именно эту — слабенькую, с прутиками вместо ножек и ручек, рыженькую — брал на руки с сердечным, до обморока замиранием.
Вторым поводом для устройства приема послужил успех Ленни на осенней Парижской выставке. Поводом, вернее, послужило то, что Евграф Анатольев наконец-то соизволил довезти до Ялты Большую золотую медаль, которую получил на выставке «Фантом с киноаппаратом». Французские газеты взахлеб писали о «первой женщине-кинорежиссере», о том, что она «сломала законы старого кино» и «после ее фильмы кино никогда не будут снимать по-прежнему». Анатольев же всю осень носился по Москве с медалью и охапкой вырезок, трубил о своем «неоценимом вкладе», устраивал в «Кафе поэтов» вечера, на которых делился с молодыми синематографистами собственным опытом по всем насущным вопросам, снисходительно бросал в пространство «эта малышка Оффеншталь» и вовсю эксплуатировал местоимение «мы» — «мы снимали», «мы придумали», «мы нашли этот ракурс», «я посоветовал, и мы решили» говорил он, свивая в крендель пухлые ножки, и публике становилось совершенно ясно, кто на самом деле герой дня. И только после гневного письма Ожогина медаль с Анатольевым в качестве бесплатного приложения попала в Ялту.
Прием предполагался широкий. Был зван весь «Новый Парадиз», сливки ялтинского общества. Хотели снять залы дворянского собрания, но раздумали и не жалели о том: собственный сад, украшенный гирляндами светлячков, казался сказочной пещерой. Приехали московские гости. Месье Гайар, довольный, важно вышагивающий по тропинкам с бокалом «Вдовы Клико», раскланивался со всеми так, будто был своим в этом доме, — ведь именно он напророчил Ленни успех. Колбридж, Лилия и Михеев чувствовали себя несколько неловко в этом великолепии. Румяный Неточка Буслаев прибыл в сопровождении родителей, которые старались не отпускать его от себя. Анатольев бегал по дому, всем своим видом давая понять, что он — главный распорядитель бала. Лизхен была печальна и томна. Она вырвалась в Крым не более чем на два дня. Долгорукий ни на шаг не отпускал ее от себя. Сам же, оправившись после покушения, сложил с себя государственные тяготы и собирался в Швейцарию, где намеревался дышать целебным горным воздухом ближайшее неопределенное время. Лизхен мало прельщала перспектива похоронить себя в швейцарских горах, однако… Однако гарнитур из изумрудов, так идущих к ее каштановым локонам и темно- карим глазам, решил дело. Да и вправе ли она теперь оставлять пострадавшего героя, который лишь в ней находит опору и поддержку ослабевшего духа? На приглашение Ожогина и Ленни отозвался даже знаменитый «булочник» Филиппов, который когда-то субсидировал синематографическую автоколонну и теперь стоял возле столика с аперитивами, обсуждая с Ожогиным достоинства разных марок коньяка. Лямские прислали из Соединенных Американских Штатов поздравительную телеграмму и пластинку с виолончельной темой, той самой, что звучала здесь почти год назад, когда Ожогин, скинув волшебный кторовский пиджак, уходил, потерянный, в сад, а за ним, словно кукла на ниточке, шла Ленни. Чардынин хвастался новеньким обручальным кольцом. Старик Лурье притащил допотопную фотокамеру и расставил треногу в самом неудобном месте — на пересечении садовых дорожек. Петя привел сразу двух девушек и теперь не знал, которой из них первой нести шампанское. Кторов с друзьями из шапито готовили какой-то трюк. Ленни, стоя на балконе второго этажа в забавной курточке с яркими заплатками — быстро оправившись после родов, она с радостью и облегчением вновь облачилась в свои маскарадные костюмчики, и от прежней Ленни ее отличали разве что слегка потемневшие волосы и лукавая женственность быстрых движений, — смотрела на прозрачную луну, рано взошедшую на бледный дневной небосклон.
Луна, словно объектив кинокамеры, верховный наблюдатель, выхватывала своим глазом засыпающие внизу горы, море, в волнах которого давно растворился след корабля, что увез Эйсбара в Стамбул, город- студию с его улицами-декорациями, и пляж, где шла съемка и что-то страшное кричал в рупор режиссер, и этот сад, полный светящихся жуков, и стрелы кипарисов, и цветы в стеклянных вазах, и снующих по дорожкам улыбающихся гостей, и каменную террасу, на которую кормилица вынесла два шелковых кокона, и большого грузного человека, что, запрокинув голову, смотрел и не мог оторваться от легкой фигурки, парящей над перилами высокого балкона, и смуглого полуторагодовалого мальчугана, что ковылял по тропинке на неверных ножках, держа в руках деревянную лопатку. Мальчуган увидел в траве светящегося жука, ударил его лопаткой и отбил, как теннисный мяч. Жук, отлетев, попал в ногу большого человека. Тот наклонился. Снизу на него требовательно, не мигая смотрели два разноцветных глаза — один карий, другой зеленый. Глаза Сергея Эйсбара.
Ожогин хотел погладить малыша. Пересиливая себя, он протянул было руку к черноволосой головке, но не смог, отвел глаза и быстро пошел прочь. Настроение мгновенно испортилось. Он ругал себя за то, что опять — в который уж раз! — не смог выдержать взгляда мальчугана, не смог его приласкать. Ленни с балкона видела, как он шарахнулся от малыша. Она сбежала вниз и догнала его в гуще сада. Легко провела ладошкой по спине, обволокла апельсиновым ароматом, скользнула рыжей кудряшкой по уху, окутала невесомыми поцелуями.
— Все хорошо, милый! — шепнула она и растворилась в кустах. Он видел только, как среди веток мелькают ее разноцветные заплатки. Потом она пошла тише, и навстречу ей подплыло серебристое облако.
— Ты простудишься, Ленни! — раздался томный, с ноткой укоризны, голос Лизхен. — А ведь тебе кормить!
