В прихожей появляется старик с седой благообразной бородой. Домашняя куртка. Сердитый вид.
— Что вам, милостивый государь?
— По срочному делу, — повторяет Ожогин как пароль. — Позвольте отрекомендоваться — Александр Федорович Ожогин. Моя жена Раиса Павловна Ларина была когда-то вашей пациенткой. Она умерла… погибла…
Старик хмурит брови.
— Да-да, я помню эту историю. Чем же обязан?
— Только что мне в руки попали бумаги, из которых следует, что Лара… Раиса Павловна была больна и обращалась к вам за помощью. Я ничего не знал. Она скрывала. Я… Мне… — запинался Ожогин. — Мне очень важно знать, чем она болела, — наконец выпалил он и перевел дух.
— Болела? — брови старика поползли вверх. — Она ничем не болела.
— Но… — Ожогин облизал пересохшие губы.
— Пройдемте в кабинет. Там удобней.
Не снимая пальто и по-прежнему держа в охапке ридикюль, Ожогин последовал за Диком. В кабинете он протянул свою ношу врачу. Тот вынул несколько бумаг, бросил быстрый взгляд.
— Да, это мои рецепты и рекомендации. Я пользовал Раису Павловну несколько лет. Чтобы не соврать… Лет семь или восемь. Странно, что она ничего вам не говорила. Хотите коньяку? Нет? Я бы на вашем месте выпил. Садитесь, голубчик. — Дик указал на большое кабинетное кресло. Ожогин присел на краешек. В голове его царил полный кавардак. Семь или восемь лет… Как могло случиться, что он столько времени ни о чем не догадывался? Невероятно!
— Это все, знаете ли, последствия той давней истории, когда она потеряла ребенка, — Дик осекся. — Простите. Надеюсь, вы в курсе? — Ожогин кивнул. В первый год его жизни с Ларой у нее случился выкидыш. С тех пор она не беременела и никогда не говорила о детях.
— Так у нее были проблемы по женской части, — Ожогин с трудом разлепил непослушные губы.
— Проблема у нее была одна, — вздохнул Дик. — Ваша супруга страстно хотела иметь ребенка. К сожалению… Да что с вами, голубчик? Нет, я решительно настаиваю на коньяке.
Голова кружилась, но он упрямо шел вперед. Город — казалось ему — ходил ходуном в неистовом танце, все притворялись. Все скрывали истинную суть. Вон та красотка — на самом деле старая облезлая карга. А этот тощий юноша в студенческой шинелишке — выросший до невероятных размеров дворовый пес. Лара страстно хотела детей? Его Лара? Та Лара, которую он знал? Или не знал? Что, собственно, он знал о ней? Разве говорили они когда-нибудь о чем-то важном, кроме съемок? Это он страстно хотел детей, чтобы привязать Лару к себе — такую текучую, такую непостижимую и недостижимую. Даже держа ее в объятиях, он ощущал, что она, как песок, сочится у него меж пальцев и — утекает, утекает, утекает. Значит, все было не так. Не то. Обман. Значит, он сам обманывал себя. Быть может, и весь мир другой? Не такой, каким виделся ему все эти годы? Может, он зря боялся, зря страдал? Другая Лара… А смог бы он любить другую?
Мысль о том, что на самом деле он любил не Лару, а чужую незнакомую женщину, показалась ему отвратительной. И все вокруг приобрело искаженные неприятные черты. Как уродливы эти голые ветки! Похожи на скелет. Столб с качающимся фонарем — словно горбатый старик с трясущейся головой. Сугроб… Внезапно слепящий свет брызнул ему в лицо. Вздрогнув, он вскинул голову и, сильно щурясь, принялся озираться. Он не заметил, как добрался до Страстной площади. Перед ним высился памятник… Он прищурился еще сильнее. Да что же это такое? Мир и правда перевернулся? Или он, Ожогин, сошел с ума? Тверского бульвара больше не существовало. Вместо стройной аллеи, обсаженной липами, за спиной бронзового Пушкина раскинули лохматые метелки пальмы. Над ослепительно желтыми песками висело солнце, похожее на апельсин. Поодаль, опираясь на палку и как бы переговариваясь с поэтом, в вольной позе стоял совершенно черный голый человек с раскрашенным лицом в юбке из банной мочалки. Ожогин нагнулся, подхватил горсть снега и потер виски. Видение не исчезло. Напротив, приобрело четкость и завершенность кошмара. Ожогин застонал. Он в ловушке. Как выбраться из западни? Как вернуться в привычный мир, пусть даже он оказался фальшивкой? Мир, где Лара была Ларой, улицы — улицами, а сам он… Господи, да он уже давно не понимает, кто он такой!
— Да уберите его из кадра, черт возьми! — вдруг раздался откуда-то сверху громкий голос. — Сколько можно повторять, чтобы очистили площадь! То у них конки туда-сюда мотаются, то дворники метлой машут! Просто издевательство какое-то!
Ожогин задрал голову. На высоком помосте, установленном на железных ходулях, происходила какая-то возня. Свет множества софитов слепил глаза и мешал рассмотреть, что именно происходит на верхотуре. Ожогин перевел взгляд на Пушкина. Пальмы сделаны из картона. Пески, солнце, черная фигура — всего лишь рисунок на огромном транспаранте, перекрывшем вход на бульвар. И он рассмеялся, прочитав надпись на плакате: «Незабываемое путешествие на родину гения „ПРОГУЛКИ С ПУШКИНЫМ“». И ниже — «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!» Ну слава богу! Кажется, все встает на свои места. Здесь съемка!
— Погасите софиты! — снова раздался раздраженный голос с небес. — Он же ни черта не видит!
Софиты погасли, и в свете тусклых площадных фонарей Ожогин увидел крошечное существо, воробьишкой угнездившееся на помосте. На груди у существа висел громадный фотографический аппарат. В руках оно держало рупор. Рыжие кудряшки воинственно торчали в разные стороны. Что-то в этой фигуре показалось Ожогину знакомым. Снизу было трудно разглядеть лицо.
— Эй вы, господин в летнем лапсердаке! — разорялось существо. — Я к вам обращаюсь, к вам! Вы что, вмерзли в грунт? Здесь вам не вечная мерзлота! Давайте-ка убирайтесь поскорее!
Ожогин открыл было рот, чтобы ответить наглой девчонке, но двое ассистентов подскочили к нему, схватили под руки и поволокли с площадки. Упираясь и выдирая руки, он беспомощно оглянулся. Все-таки где он ее видел?
Ассистент помог Ленни поставить фотокамеру на штатив. Щелчки затвора отсчитали десяток кадров. «Пушкин в Абиссинии», «Пушкин в Марокко», «Пушкин в…». Глядя на съемочную площадку, Ленни не переставала удивляться тому, как ретиво контора путешествий пошла навстречу ее безумной идее. Пушкин — путешественник? Предполагалось сделать серию фотокарточек, куплены страницы в журналах. Надо поменять пленку. Она попросила ассистента, и пока тот с готовностью выкорчевывал внутренности из фотокамеры, опять посмотрела вниз — тот человек, которого вывели из кадра, он ушел? Нет, кажется, стоит на другой стороне тротуара, у монастырского забора, и растерянно озирается. Чужак из далекой страны? И вдруг Ленни поняла, кто это. Точнее, вспомнила нарциссовый запах мужских духов, упрямую тяжесть головы, которая склонилась к ее плечу, беззвучное подрагивание подбородка, ладонь, которая упиралась в ее ключицу, — влажная от слез. Плоть чужого горя. Сколько лет назад она приходила просительницей к всесильному кинозаводчику Александру Ожогину? Гибель его жены, отчаянно картиночная, будто придуманная вертопрахом-кокаинистом, остановила тогда ее просьбу. А этот человек тихо и отчаянно плакал, уткнувшись в ее плечо. Вообще-то она просто попалась ему на пути в его же доме — а не шкаф или кресло, на которые можно было бы опереться.
Ожогин позволил ассистентам вывести себя с площадки — и это даже показалось ему комичным: видели бы подобную сцену его крымские секретарши. Господина владельца Русского Холливуда выпроваживают со столичной съемочной площадки! Вот нелепость! Однако в картине мира, все еще кривой, несколько навелась резкость. Уже неплохо. Голос рыжей девчонки звенел в ушах. Он стал сильней, нахальней, в нем не было ни грамма трусости — но это были те же ржавые колокольцы на ветру, которые он однажды уже слышал. Наконец-то он узнал ее. Девочка-промокашка, у коленей которой он тогда разрыдался, выйдя из Лариной спальни. После выстрела. Зачем она вообще оказалась тогда в его доме?
Ожогин глубоко вздохнул: рядом со съемочной площадкой, даже чужой, ему сделалось теплее и спокойнее. Тут рядом люди скрупулезно обустраивают нечто из ничего; все видят невидимое, все греются у несуществующего костра. Он любил съемочную суету — она позволяла ему верить в жизнь. Нащупал в кармане сигару и, закуривая, поднял глаза наверх. Кажется, он мог бы провести вечность, разглядывая несуразную, совершенно любительским образом сбитую конструкцию, на вершине которой бойко командовала фотографиня. Боль отступила. И еще на шаг. И еще на два. Или он просто раздваивается —
