гарантии жизненной стабильности семьи в одночасье рухнули. Директора интерната обвинили в интимных связях с подчиненными ему женщинами. Патриарх с прежде безупречной репутацией был немедленно отстранен от должности. Правда, доказательств и свидетелей не нашлось, но уже одного обвинения хватило, чтобы погубить человека, прослужившего в детском доме тридцать лет. Возможно, на самом деле начальство хотело заменить «старомодного» воспитателя без университетского диплома профессиональным педагогом нового поколения. Как бы то ни было, тогда, в начале эры Аденауэра, ни о каких выходных пособиях или краткосрочных кредитах никто и слыхом не слыхивал. Отец через полгода умер от сердечной недостаточности, и администрация заведения, ради сохранения приличий, устроила ему пышные похороны на интернатском кладбище.
Вдове с тремя детьми предоставили временное жилье в Дуйсбурге, еще разрушенном. Квартирка была столь тесной, что мать Фолькера посылала вчерашнего «принца» ночевать к друзьям. Соседи друзей жаловались на нелегального постояльца. Двенадцатилетнему мальчику приходилось по утрам выбираться через подвальное окно, чтобы, ускользнув от бдительного ока доносчиков, вовремя попасть в школу.
— И тем не менее потом ты добился в жизни, чего хотел.
— Но тогда я пережил полную катастрофу. Такое даром не проходит.
— Ведь это случилось десятки лет назад…
— Мать, чтобы нас прокормить, стала работать уборщицей… А прежде, в Сочельник, отец всегда забирался на башню интернатского замка и исполнял на трубе рождественские песни… Все ребята высыпали во двор, пели. Поднимите, врата, верхи ваши[82] разносилось до самого Рейна.
Конфирмацию Фолькера, в 1953-м, отметили скромно. Причащение в дуисбургской церкви. Потом, в ресторанчике, — суп, жаркое с отварным картофелем, пудинг. Красное вино для дам, для крестной матери. Мужчины быстро перешли к пиву. Кто-то из гостей упомянул, что прадедушка виновника торжества (с материнской стороны) был lord-mayor'ом — обер-бургомистром — Ливерпуля. Веснушки, рыжие лохмы конфирманта происходят, мол, от той прервавшейся английской линии. «Чтобы твой парень нашел путь в жизни!» — «Давай, Иоланда, за твоего сына!» Мужчины попросили разрешения снять пиджаки и ослабить галстуки. Кое-кто за столом курил «Экштайн» или более дорогие сигареты без фильтра, «Зенусси». Тетушки в туалете освежали себя ароматическими салфетками («4711» или «Тоска»). Двенадцатилетний Ханс-Юрген с завистью рассматривал эмалированные запонки, которые получил в подарок его старший брат. Семнадцатилетней Ингрид братья уже надоели. Больше всего ее заботило, как не помять пышную нижнюю юбку. Она бредила Катериной Валенте,[83] которая в фильмах — после безумно сложных танцевальных номеров, во время которых умудрялась еще и петь — прижималась щекой к фонарному столбу и обещала: «Весь Париж грезит о такой любви…» Дядюшки (среди них один инвалид войны) на своей половине стола давно углубились в политическую дискуссию.
Семидесятисемилетний канцлер Аденауэр был настроен резко против сталинского плана нейтрализации Западной Германии посредством ее объединения с «советской зоной». Этот тактик из розового сада в Рёндорфе,[84] всегда считавший земли к востоку от Эльбы «варварскими», предпочел бы, чтобы новая боннская республика вошла в систему западных демократий. Человек, чья официальная резиденция располагалась во дворце Шаумбург,[85] без зазрения совести окружал себя сотрудниками, причастными к преступлениям Третьего рейха. «К сожалению, — объяснял он, — только они разбираются в управлении». В то же время федеральный президент Теодор Хейс,[86] тоже живший в Бонне, пытался своими речами и публикациями настроить немцев в пользу идеалов и преимуществ свободного правового государства, в пользу «диалога, компромисса, всеобщего благоденствия, достигнутого путем ответственного развития личностного сознания». Между тем многие домохозяйки еще отбрасывали лапшу на дуршлаги, изготовленные из стальных касок. В городах взрывали руины. За ограждениями стройплощадок воздвигались новые кварталы, с такими светлыми и так далеко отстоящими друг от друга домами, какие можно увидеть разве что в Америке. На центральном вокзале «Фридланд» в Гёттингене толкались изгнанные прибалтийские немцы, солдаты, которые после многолетнего плена возвращались на родину из сибирских лагерей, торговец сигаретами с короной на голове и плакатом: «Кому вот-вот предстоит взлететь на воздух, тому лучше всего выбрать НВ». Популярная актриса Паула Вессели и ее коллега Пауль Дальке[87] не постеснялись сняться в фильме «Иначе, чем ты и я», в котором вновь вынырнувший из безвестности нацистский кинорежиссер Вейт Харлан[88] изображал гомосексуализм как опасную для общества болезнь. Актерский дуэт, и в прежние времена оказывавший сомнительные услуги власти, теперь, по сюжету фильма — как супружеская чета Тайхманов, — вызволял своего тщедушного сыночка Клауса с пирушек в сумрачных жилищах бездельников, бросающих вызов отнюдь не только художественным вкусам: «Клаус, посмотри на отца и на меня, лишь брачные узы освящены Церковью и чисты… Электрошок сделает из тебя человека». «Ах, Клаус, — вздыхала мать, — я даже не могу говорить о подобных вещах: слишком ужасны влечения, которые ты не хочешь в себе подавить. Замечательно, когда мужчины восхищаются красотой женщин. Женщине же негоже находить мужчину красивым. Мужчины некрасивы… Твои родители, Клаус, которые знают жизнь, которые вместе пережили самые тяжелые испытания — войну, переезд в новый дом, — они просят тебя, Клаус. Нет, приказывают: подружись с Ингрид, пригласи ее к нам на чашку чаю, потанцуй с ней! Иначе… тебя ждет лечебница». — «Ах, мама, господин доктор Винклер всего лишь обнял меня…»
Непринужденных, увлекательных, подлинно эротичных зрелищ в стране тогда было немного. Рут Лойверик,[89] по-детски сюсюкая (отчасти — из-за своей болезненности), объяснялась на экране в любви к Дитеру Борше,[90] потом заходилась кашлем. Число обвинительных приговоров по делам об однополых связях в демократическом правовом государстве утроилось по сравнению с годами гитлеровской диктатуры, когда царил культ здорового мужского тела и никто особенно не задумывался, что за этим стоит. Теперь упитанные острословы наподобие Петера Александера и Гюнтера Филиппа[91] — в соответствии со сценариями, угробившими нашу кинокультуру — топали по альпийским лугам мимо соблазнительных пастушек, напевая: «Колокола звонят над долиной…»
В обычной жизни все выглядело веселее или, по крайней мере, правдоподобнее. Дядя Руди и после женитьбы продолжал «ходить на сторону». О том же, что было прежде, и говорить не стоит. Моя двоюродная бабушка по ночам подкрадывалась к бельевым веревкам своей сестры, моей бабушки, и перетаскивала простыни или трикотаж в собственный шифоньер. «У меня опять украли белье, Анна». — «Плохие времена, Эмма». Незаконный убой скота осуществлялся в подвалах нашего городка, на заре. Жена владельца гостиницы исполняла перед британскими солдатами стриптиз. На праздниках стрелков господа из «Черного корпуса»,[92] шагавшие под знаменем своего ферайна, договаривались о свиданиях с кельнершами, беженками из Силезии, жившими в бараках на территории Либесгрунда.[93] В праздник урожая подросшие сыновья нижнесаксонских крестьян часами пропадали неведомо где, а потом, отряхнув с одежды солому, присоединялись к «большому полонезу», который все участники праздника дружно отплясывали под музыку любительского оркестра. Жизнь была коротка, и к десяти вечера нализаться успевал каждый.
Первую пассию Фолькера звали Александром, они были одноклассниками. Ради Александра гимназист Фолькер учился так старательно, что мог даже помогать предмету своего обожания по латыни, дабы после занятий сидеть с ним за одним кухонным столом. Пламя этой страсти вспыхнуло в далеком Рейнланде, когда я только-только появился на свет.
Весной 1945-го мой отец защищал Берлин. После того как он не смог отстоять виллы района Далем от наступающей Красной Армии, его откомандировали в аэропорт Темпельхоф. Жестянка с ливерной колбасой, в которой застряла пуля, спасла ему жизнь. Когда фельдъегери хотели послать его и его товарищей в последний бой, на летное поле, этих подстрекателей из СС пристрелили — видимо, свои же солдаты. Отцу было тогда двадцать четыре года. Он, спасаясь от катастрофы, стал пробираться на Запад. Чтобы избежать русского плена, переплыл Эльбу. К концу войны добрался до Люнебургской пустоши. Переночевал в какой-то деревне, в амбаре. Лишь после долгих просьб хозяйка амбара подарила потерпевшему крушение ополченцу три вареные картофелины. Но через несколько домов оттуда моему отцу, потерявшему свою западно- прусскую родину, повезло больше. Ему позволили досыта наесться и помыться. Узнав, что он обучен кузнечному ремеслу, тамошний кузнец, мой будущий дедушка, без всяких проволочек взял его на работу, за
