— Что же делать?
— Продолжать. Давай мне читать новые страницы. Через два года у тебя будет хорошая, неоднозначная книжка.
Последняя фраза меня встревожила. Почему он не сказал, как уже не раз говорил в последние двадцать лет: «И тогда у нас будет хорошая, неоднозначная книжка»?
Я принес ему бокал вина, а себе — минералки.
— В декабре я поеду с тобой в Бергамо, — сказал я.
— Да, там у нас будет больше покоя.
— Я бы охотно остался еще на денек у озера Комо.
— Посмотрим.
Что наша неразлучность когда-нибудь кончится, было непредставимо. Лиза, у которой он меня выторговал, вспышки ревности, концерт цикад на террасе мадам Дортендеги в Андузе, измены, верность, жаркие споры об учреждении частных телеканалов, ночная расклейка афиш в Цвиккау, беспорядочное срастание друг с другом, потом — все более строгий жизненный распорядок, а под конец — даже разделение нашей пищи на соленую и несоленую. Такое из памяти не изгладится.
Мы обменялись какими-то соображениями о новостных кадрах на безголосом телеэкране.
— Завтра отошли письма. Этот подонок должен вернуть деньги. А на берлинскую выставку я поеду с тобой.
Он кивнул.
Я присел рядом с ним.
Над чем мы тогда смеялись, уже не помню.
Наконец я поднялся с ручки его кресла.
Взглянув на письменный стол, я заметил, что там опять лежит третья часть романной трилогии, с поправками Фолькера. Невенчанный король. Поезд оказался приятно пустым. Что необычно для воскресенья…
Он проводил меня до двери.
С лестницы я махнул ему рукой. Он, перегнувшись через перила, смотрел, как я спускаюсь.
Когда на следующее утро Фолькер не ответил на три телефонных звонка, я быстро накинул на себя что-то — и побежал.
Войдя в квартиру, я понял: здесь царит не покой, а зловещая тишина. Кнопка автоответчика мигала. Я уже догадывался, что случилось. Осторожно приоткрыл дверь в маленький коридор…
Он лежал на полу, мертвый.
Послесловие
Про Плешински я с самого начала все поняла. Однажды — я тогда работала в издательстве — ко мне пришли они оба, Ханс Плешински и Фолькер Кинниус; каждый держал в руке рукопись. И очень скоро я убедилась: Ханс Плешински — писатель. Не сомневалась я и в том, что он станет хорошим, выдающимся писателем, хотя в его первом романе имелись погрешности. Но с каждой новой книгой, которую он публиковал, мое первоначальное мнение все более укреплялось. Кинниус же представлялся мне скорее критиком-интеллектуалом; обширные знания и широкая образованность мешали ему писать легко и естественно: в романе Кинниуса и герой, и любое движение чувства не изображались, а становились предметом рефлексии, подвергались рационалистическому анализу. Ханс Плешински, конечно, тоже располагает огромным запасом знаний и пользуется этой кладовой, великодушно и щедро рассыпая почерпнутые оттуда сведения по страницам своих романов; но в том-то и дело, что у него получаются не педантичные комментарии, напоминающие выписки из энциклопедического словаря, а обо всем говорится как бы невзначай, все подчинено потоку повествования: мы видим искрящиеся экспромты, жемчужины его образованности.
Уже в первых его произведениях царила необузданная страсть к сочинительству, в сочетании со способностью все-таки подчинять себя дисциплине: чтобы страсть эта не вышла из берегов, чтобы ткань повествования не распалась. Каждый персонаж его книг, каждое место действия изображены живо и точно; тщательность обрисовки образов, соединяясь с наглядностью, порождает ощущение непосредственного присутствия этих людей и пространств рядом с нами, читателями.
Многокрасочность повествования совмещается с единством изображенного социального контекста и с «глобальностью» культурных притязаний автора. Именно благодаря тому, что все внимание сконцентрировано на одном персонаже, текст обретает качество транс-персональности и выходит за рамки описания какой-то конкретной ситуации — у Плешински, впрочем, всегда очень точного и детального.
Свойственной этому автору элегантности в повседневной жизни — а к числу жизненных ориентиров Плешински относятся Людовик XIV, король-солнце, и Сен-Симон, ученый историограф, человек универсальной культуры — соответствует элегантность писательского почерка, которая особенно впечатляюще проявилась именно в книге «Портрет Невидимого». Повествование здесь никогда не становится поверхностно-плоским или, напротив, рассчитанным лишь на литературных гурманов — оно вдохновляется мыслью о высоком предназначении литературы.
Ханс Плешински родился в 1956 году, в Целле (Нижняя Саксония), недалеко от тогдашней границы между двумя зонами (см. его книгу «Тоска по Востоку», 1993), и это обстоятельство наложило заметный отпечаток на его жизнь.
Он опубликовал много книг:
«Рогалики к завтраку», Зиген 1984;
«Габи Ленц», Цюрих 1984;
«В Египпет», Цюрих 1984;
«Чума и болото», Цюрих 1985;
«Деревянный вулкан», Цюрих 1986;
«Тоска по Востоку», Мюнхен 1993;
«Чудо Глогау», Мюнхен 1993;
«Брабант», Франкфурт-на-Майне 1995;
«Византийцы и другие фальшивомонетчики», Франкфурт-на-Майне 1997;
«Рассеяние», Цюрих 2000;
«Портрет Невидимого», Мюнхен [и др.] 2002;
«Легкий свет», Мюнхен 2005;
«Запрет на трезвость. Краткое руководство по улучшению жизни», Мюнхен 2007;
«Людвигсхёэ», Мюнхен 2008.
И неоднократно удостаивался литературных наград.
Автобиографический текст «Портрет Невидимого», который одновременно является плачем по умершему, рисует жизнь гомосексуальной богемы в девяностые годы XX века: жизнь, проникнутую духом красоты и умением наслаждаться мгновением, которая превосходит саму себя в плане художественного творчества. В свою всеобъемлющую панораму мюнхенского культурного авангарда автор включил остроумные и очаровательные зарисовки всех знаменитых современников, с которыми ему довелось встречаться: словно маргаритки в каплях росы, украшают эти мини-портреты сочный зеленый луг его книги — несравненное удовольствие для тех, кто знаком с описываемой средой, поскольку портреты получились пластичными, живыми; автор порой будто иронично подмигивает читателю, но никогда не унижает своих персонажей, хотя судит о них очень трезво, а некоторых и осуждает. Так создает он портрет той оптимистичной эпохи, культивировавшей умение наслаждаться жизнью и вместе с тем отличавшейся пресыщенностью, конец которой положила эпидемия СПИДа, болезни, погубившей самого близкого Плешински человека — его любимого. О последних годах жизни Фолькера Кинниуса Плешински рассказывает без сентиментальности, очень правдиво, иногда с педантичной правдивостью. До самого конца.
И его друг становится для нас рядом-присутствующим: таким близким, и все же — снова и снова — незнакомым.
