Коренастый мужичок тут же поставил наземь свою кадушку, сжал кулачищи и сделал два шага. Их оказалось довольно. Воры и мазурики неохотно отодвинулись от Ерохи, и он выпал из строя прямо под ноги офицеру.
— Вставай, дурак, — велел офицер.
Ероха с трудом поднялся. Проклятые мазурики знали, куда бить.
— Ты пьян?
— Да, — подтвердил Майков. — Я и не заметил, как он за нами увязался.
— Пьян с утра?
— А трезвым он не бывает. Ступай прочь, не позорь флот.
— Ты знаешь его?
— При жизни знавал, — ответил Майков. — В таком свинском состоянии он для флота все равно что помер. Гони его в шею, Тараканыч.
— А звать как?
— Ерофеевым покойничка звали, пока не спился с кругу, — сказал упрямый Майков. — Выпущен из корпуса в чине мичмана, ходил на «Премиславе»…
— Учился в корпусе — значит, благородного сословия?
— Да черта ли в том сословии! Ты на его харю погляди, Змаевич! Пропил он свое сословие отныне и до веку!
— Погоди, Майков. Может, он еще не так плох и нам пригодится. Ерофеев, хочешь служить?
— Да, хочу, — сказал Ероха.
— Тараканыч, возьми-ка его под начало! — распорядился офицер.
Тараканыч исполнил приказание сразу — взял кадушку со смолой и молча взгромоздил Ерохе на плечо.
— Наплачешься ты с ним, паря, — пообещал дядька в «бархате».
Ероха и сам это понимал. Он пытался тщетно вспомнить, где видел Змаевича. Однако лицо было знакомо — сухое, смуглое, обветренное, горбоносое.
Змаевич и Майков снова обменялись крепким рукопожатием. И Ероха, внимательно глядевший на Змаевича, заметил странную особенность рукопожатия — средний палец не располагался рядом с указательным, а ложился поверх него, образуя косой крест.
Пальцы у людей, имеющих дело с холодным оружием, иногда ведут себя причудливо. Ерохе доводилось видеть руки, у которых отдельные пальцы сами не сгибались, потому что сухожилие было перерублено, и приходилось бедолагам помогать соседними пальцами.
Но ему не было дела до чужих увечий — хватало своей боли в спине и боках.
— Нерецкому кланяйся, — сказал Змаевич.
— Непременно. Черт меня догадал связаться с Петровым. Вот попросил он принять арестантов — который час с ними гуляю. А он все никак не подойдет на своем дырявом корыте.
— Ступай, ступай, — прикрикнул на Ероху Тараканыч. — Вон туда, к причалам. Окликни шлюпку с «Дерись», спусти туда кадушку и сам полезай, жди меня. Не зевай!
Ну что же, подумал Ероха, служба начинается заново. И начинается не так уж плохо — покормили, на корабль определили. Теперь главное — чтобы никто даже кружки с пивом не поднес.
Поскольку приказа выступать из столицы еще не привезли, Тараканыч решил — самое время воспользоваться солнечной погодой и тировать[7] стоячий такелаж на «Дерись», как раз можно успеть до похода. В общей суете он разжился таким количеством тира, чтобы хватило надолго, лишний припрятал, а необходимый выдал матросам, в том числе и Ерохе.
Прозвище свое боцман получил за вездесущность, а звался Кузьмой Скляевым. Казалось бы, укрылся от него в самом неприметном закоулке, чтобы хоть четверть часика отдохнуть, а Кузьма, точно таракан из щели, возникает и сулит линьков. А уж когда висишь на вантах с ведерком горячей смолы, непременно он внизу околачивается, проверяя, все ли на палубе укрыто, от греха подальше, старой парусиной. Мало того — с тараканьей ловкостью и быстротой лезет наверх убедиться, что смоляной слой положен равномерно, без пропусков и сосулек.
Орудуя наверху, Ероха смотрел, что делается на соседних судах. Он ощущал свою новорожденную сопричастность к флоту, и уже родилась в душе естественная морская ревность: все ли у нас лучше, чем у них? Зрение у него было отменное, и он разглядел, что на «Мстиславце» с понурым видом стоит у фальшборта Михайлов. Потом капитана, видать, окликнули, он повернулся и поспешил на зов, а еще четверть часа спустя Ероха увидел, как тот спускается в шлюпку с «Иоанна Богослова», где стоял Майков.
«Обедать собрались», — подумал Ероха и оказался прав.
Горе горем, а здорового моряцкого аппетита никто не отменял. Пока была возможность лакомиться на берегу в трактире, а не терпеть осточертевшие произведения судового кока, грех было не воспользоваться.
Он невольно высматривал сверху тот желанный и недоступный трактир. И замечтался, и тут услышал зверский рев Тараканыча и отборный, с вывертами, мат:
— Ах ты, блядь, семитаборное охреневшее блядепробоище отцов наших гнойных и помойных, мать твою ети раз по девяти с перевертом в перехлест из поворота в перекос, и через гвоздями забитый клюз обратно в загробные рыданья!
К немалому изумлению боцмана, Ероха от счастья расхохотался прямо по-младенчески: он окончательно осознал, что вернулся домой. И тут же он вспомнил свое мысленное обещание.
Осуществил задуманное Ероха ближе к вечеру, подойдя к Тараканычу и встав перед ним со смиренным видом:
— Мне бритва нужна.
— Зачем? Пока суд да дело, походишь небритым. К портовым блядям бегать все равно не позволю.
— Мне голову обрить. Как раз затем, чтобы никуда не бегать, пока не образумлюсь, — честно ответил Ероха. — Иначе опять собьюсь с панталыку.
— А сам сможешь?
— Смогу.
— Ну-ну…
Тараканьи выдал бритву и тазик для пены, но еще и публику собрал — поглазеть на потешное зрелище.
У матросов хватило ума принести ножницы, и густые черные кудри полетели на палубу.
— Сжечь! В воду нельзя — дурная примета! — решили матросы, а Тараканыч предупредил: — Коли хоть один волосок на палубе останется, участники комедии будут ее вылизывать языками!
Потом Ерохину голову намылили и общими усилиями обрили.
— Ну, турок! — загоготала публика, увидев, что получилось. — Брюхо бы пошире — и вылитый турок!
— Ему не минаветы танцевать, — высказался Тараканыч. — Всех бы вас вот этак — до сизого черепа!
Так началась Ерохина служба в должности рядового матроса. Однако Змаевич незаметно за ним приглядывал, предупредив Тараканыча, чтобы винного довольствия новому приобретению не выдавали.
Ждали знака со дня на день — и дождались. Государыня объявила войну шведскому королю Густаву. Вмиг эта весть облетела Кронштадт, и сразу начались строгости, поскольку не завтра, так послезавтра должен был явиться еще один документ — указ адмиралу Грейгу о выходе в море.
Ероха драил гондек[8], когда к нему быстро подошел Змаевич.
— Жду у трапа, — шепнул он, незаметно показав рукой.
Бросив швабру, Ероха поспешил в указанное место.
— Господин Ерофеев, у меня есть для вас поручение. Нужно доставить в Санкт-Петербург пакет. Я поехал бы сам, но война — не могу покидать Кронштадта. С боцманом я сам договорюсь. Дело очень важное. Можете?
