— Конечно, господин Змаевич. — А что еще мог ответить Ероха человеку, который протянул руку помощи и взял его на борт?
— Ступайте, переоденьтесь.
— Не во что.
— Да? Через час подойдите сюда же, мой Парамон даст вам узел с платьем, деньги и пакет. Он же отвезет вас на шлюпке к пирсу. На пакете ничего не написано, передать же его следует господину Нерецкому, что проживает во Второй Мещанской против губернаторского дома, спутать невозможно. Передать только в собственные руки. И, не дожидаясь ответа, — тут же назад. Сейчас между столицей и Кронштадтом отменное сообщение, везут провиант, волонтеров, добраться будет легко. Бог в помощь!
И ни слова не сказал Змаевич о необходимости соблюдать трезвость. Ероха оценил это и за четверть часа до указанного срока уже караулил Парамона.
В узле оказалось старое матросское платье — короткий зеленый кафтан, того же цвета камзол и штаны шире обычных, перехватываемые под коленом тесьмой. Было и чистое исподнее, и чулки, и башмаки, но главное — круглая шапка с околышем, чтобы прикрыть сизый череп.
— Пакет в узле, — сказал Парамон и передал деньги — восемьдесят копеек. — Идем скорее.
«Дерись» стоял так удачно, что ближайшим местом на суше был пирс со знаменитым маяком, попавшим в кронштадтский герб. Парамон и немолодой матрос сели на весла и быстро доставили Ероху к маяку.
С узлом за плечами он пробежал по пирсу и за Итальянским прудом свернул налево.
Ероха имел на себе штаны и рубашку, а где забыл кафтан — понятия не имел; возможно, у Новикова под столом. Эти штаны и рубашка после возни со смолой и на тряпки-то не годились, но Ероха, переодевшись в кустах, свернул их и спрятал в крапиве.
У него созрел план — выполнив поручение Змаевича, отправиться в дом, где он квартировал и оставил свои вещи. Скорее всего хозяйка заберет их в счет долга за комнату, но хоть какую-то старую рубаху выпросить можно. И сперва все к исполнению замысла располагало — Ероха умудрился пробраться на катер «Счастливый», который за какой-то надобностью был отправлен в столицу. А катер — это, в сущности, бриг, тоже двухмачтовый, только небольшой, верткий и имеющий более десяти пар весел, хорош на посылках и для разведки. Хотя они в российском флоте не долее шести лет, но хорошо себя показали — и, сказывали, новые катера будут куплены в Англии.
Но быстроходный катер задержался — очень долго кого-то ждали, и Ероха не просто слушал вопли своего голодного брюха, но и предчувствовал, что за стол сядет еще не скоро, а взять с собой хоть ломоть хлеба он не догадался.
Вечерело — хотя какой вечер в конце июня? Однако вода уже потемнела — эти темные тяжелые балтийские волны были Ерохе как родные; спрятавшись за пушкой, он наблюдал за ними и радовался брызгам, летящим в лицо. Паруса, поймавшие морской бриз, да весла — двух часов не прошло, как «Счастливый» уже подходил к торговому порту, чтобы там ошвартоваться. Поняв по разговорам матросов, что судно простоит не менее суток, Ероха расстроился — ему хотелось и обратно в Кронштадт доставить себя с ветерком. Но делать нечего — он ловким прыжком оказался на пирсе и побежал на поиски извозчика.
Но тут его и ждала первая неожиданность. Извозчики восстали против Густава. Сперва они явились со своими дрожками к воротам шведского посольства, кричали и галдели. Потом разошлись — для того, чтобы выпрячь лошадей, оседлать их и составить целый полк в тысячу всадников. Явление такого полка сильно озадачило военный совет: по какому разряду его числить? Государыня распорядилась писать всех казаками. Кавалерия получила в те дни еще одно неожиданное пополнение — пришли записываться в гусары цыгане. Этих тоже взяли.
Патриотизм временно избавил столицу от извозчиков, и Ероха, заплатив двадцать копеек обнаглевшему лодочнику, переправился через Неву и двинулся ко Второй Мещанской пешком. Три с чем-то версты показались ему бесконечными.
Мещанские улицы были в столице самыми бойкими — там обитала пестрая публика, мастеровые всех родов, содержательницы веселых заведений, трактиров было — чуть не на каждом углу, и, как ни странно, немало ювелирных и оружейных лавок. Ероха знал эту часть города по пьяным подвигам и дивился, что приличный господин решился там поселиться, хотя соседство с губернаторским домом обнадеживало — там уж точно было потише.
Белые ночи хороши тем, что народ допоздна бодрствует, молодежь слоняется по улицам, старшее поколение сидит на крылечках и на лавочках у ворот. Отыскав нужный дом, Ероха сразу нашел дворника, и тот сообщил, что господин Нерецкий, уйдя днем, до сих пор не вернулся.
— Ты, парень, посиди во дворе, подожди, — присоветовал дворник. — Там у черного хода у стены скамья.
— Господин черным ходом пользуется? — удивился Ероха.
— А у нас тут место бойкое, я, как стемнеет, парадную дверь запираю. А поскольку сам во дворе живу, то и слышу, кто там по лестнице шастает и дверью скрипит. Дверь-то для того и не смазываю!
— А как я его узнаю?
— Ростом с тебя, личико господское — щек вовсе нет, — определил главную примету сытый широколицый дворник. — Годов ему под тридцать. Бывает, когда идет двором, напевает. И песни тоже господские.
Ероха отыскал скамью, сел, задумался. Все последние дни на размышления времени не было, Тараканыч не допускал безделья на борту. Выходило, что за четыре дня Ероха не принял ни капли спиртного — и жив!
Для человека, ухитрившегося пропить серебряный крест и носившего на гайтане оловянный, это было неслыханным достижением. Впору было заказывать молебен во здравие Тараканыча. Ероха подумал, надо бы уговориться с боцманом, чтобы в ближайшее время держал у себя Ерохино жалованье. Если вспомнить, кому и сколько он должен, волосы дыбом встанут.
Дворник, которому полагается вставать спозаранку, протопал в полуподвальную конуру. Нерецкого все не было — пробежала к черному ходу какая-то женщина, и только. Покричали на крыше сарая коты. Где-то по соседству заржала в конюшне лошадь. Часов Ероха не имел, пропил еще весной, и совсем потерял счет времени. В конце концов усталость дала себя знать, и он задремал.
Проснулся оттого, что его как следует встряхнули за плечо.
— Вставай, дурак, да вставай же! — требовал сердитый женский голос. — Нашел время дрыхнуть! На вот! Держи крепко! Бежим!
Ероха спросонья дурно соображал — что велели, то и сделал.
Он прижал к груди кучу рассыпавшихся тряпок и, будучи подхвачен под локоть норовистой и деятельной девицей, выбежал со двора.
— Скорее, скорее! — торопила она. И они оказались на перекрестке, которого Ероха сразу не опознал.
— Ну, беги к барину! — распорядилась девица. — Письмецо я потом принесу. — И умчалась — только каблучки простучали.
Ероха остался стоять — слово «барин» насторожило: какой барин, зачем барин?
Тут он услышал кошачий писк.
Логика сна еще владела Ерохой. Откуда коты? Они оказались совсем близко, пищат почти в ухо, и Ероха проснулся окончательно.
Белая ночь милосердно просветила его, — он уставился на тряпочный сверток, который держал в объятиях, и увидел сморщенную рожицу с ротишком, куда и смородинку не втолкнуть. Однако этот раскрытый ротишко требовал: обратите на меня внимание!
— Дитя?! — ахнул Ероха.
Да, это было новорожденное дитя, которому бы спать сейчас в колыбельке, а бегущий человек его растряс.
Как всякий неженатый мужчина Ероха понятия не имел, что делать с кричащим младенцем. Он видел когда-то, как кормилица укачивает дитятю, и попытался воспроизвести ее движения. Но младенец энергично протестовал, чем вверг беднягу в полное смятение.
