Уже было ясно, что бойкая девица с кем-то Ероху спутала. Было также понятно, что рождение этого младенца покрыто тайной — может, мать родила его от любовника, может, он нужен для подмены. Но прежде всего следовало его угомонить. По улицам время от времени проходили десятские, и Ероха вовсе не хотел угодить в полицейскую часть, подозреваемый в краже ребенка. А главное — требовалось скорее вернуться на скамью, чтобы дождаться Нерецкого. Пакет-то — вот он, за пазухой, толстенный пакет из плотной шершавой бумаги.
Первой разумной мыслью было: найти бабу и отдать дитя ей, чтобы она заставила его замолчать.
Найти на Мещанских бабу несложно — Ероха даже знал, где водятся доступные девицы. Только доверить им ребенка он не решился. Требовалась женщина, понимающая, что такое материнство. И вдруг он понял, где ее искать.
Будучи записным пьяницей и царева кабака угодником, Ероха знал несколько трактиров, открытых всю ночь. В одном, безымянном, глядевшем на Екатерининскую канаву, трактирщику обычно помогала супруга, здоровенная бабища Аксинья Мироновна, родившая и выкормившая чуть ли не пятнадцать штук детей, а сейчас, возможно, брюхатая шестнадцатым. Вряд ли в белую ночь заведение закрыто — скорей всего там сейчас самое веселье, и Аксинья Мироновна, самая из всех трезвая, потому что с трех-четырех чарок водки она вовсе не пьянеет, заведует порядком.
Ероха помчался к трактиру.
Там собралось весьма пестрое общество. Сапожники-выпивохи, мастеровые-пропойцы, запойные каменщики и мелкое ворье — вот кто посещал безымянный трактир. Вломившись туда, Ероха увидел с десяток знакомых рыл и обрадовался.
Разговор за столами шел патриотический — узнав о начале войны, молодые петербургские обыватели возмутились чрезвычайно и сотнями кинулись записываться в полки. Тут можно было увидеть поповича и парикмахера, лодочника и приказчика из Гостиного двора, дворника и трактирных завсегдаев, которые, разумеется, тоже собиралась на войну и в последние деньки мирной жизни пыталась надраться впрок.
— Ба-а, гость дорогой! — закричал трактирщик Андрон Антипыч. — Ваше благородие! Не извольте беспокоиться, тут же будет налито! Угощаю! Пьем за победу над шведом!
— Погоди, Андрон Антипыч, — сказал Ероха. — Мне твоя сожительница нужна.
— На кой ляд она тебе?
— Позови, сделай милость!
Анисья Мироновна явилась, неся два здоровых кувшина с пивом и прижатый к груди горшок с солеными яйцами, готовить которые она была великая мастерица — на Пасху их собиралось лукошка по три-четыре, все не съесть, а засолишь — выходит отменная и даже богоугодная закуска. Дитя, словно поняв, что спасение от невзгод рядом, приветствовало трактирщицу на свой лад. Как ни громко галдели мужчины, а писк этот услышали и замолчали в изумлении: до них дошло, что тряпичном узле у Ерохиной груди — живое доподлинное дитя!
— Ты где ж это разжился, брат? — спросил бородатый квасник Дементий, собиравшийся записываться в артиллерию по примеру покойного деда, старого служаки.
— На улице набрел.
— Неужто прямо на улице оставили? Родятся же такие потаскушки!
— Давай сюда! — велела Анисья Мироновна. — Покормлю! Думала, Ванюшку от груди отлучу — и будет с меня! А вот, гляди ж ты, послал Бог младенчика..
Ероха с огромным облегчением отдал ей дитя и устремился к двери, но Дементий заступил дорогу:
— Куда-а?! А за славу русского оружия?!
— Идти мне надо, человека одного встретить, — принялся объяснять Ероха. — Он домой поздно возвращается, не проворонить бы…
— Так всего одну чарку! Как же за славу не выпить?
Ероха вздохнул и согласился.
Потом пили за адмирала Грейга, почему-то за светлейшего князя Потемкина, за погибель шведского короля, в шестой раз за государыню, в четвертый раз за великого князя с супругой, и опять — за победу, за флот…
Вытащил Ероху на свежий воздух крепкий питух Герасим, служивший, коли не врет, по соседству банщиком. Перепить Герасима можно было только втроем — такая у него была стойкая натура.
— Давай, брат Ероха, передвигай ножки! — командовал он. — Ать-два, ать-два! Вот и славно… а теперь командируйся, куда Господь ведет…
Господь привел Ероху, не уронив по пути в Екатерининскую канаву, на Адмиралтейскую першпективу, в просторечии — Гороховую. Там он услышал колокол ближнего храма, зовущий на службу, пошел на звук, а более ничего не помнил — очнулся Ероха от холода под забором. Тут только он обнаружил, что кафтан, выданный Змаевичем, остался в безымянном трактире и, судя по всему, был пропит им во славу Российского флота.
Как это все получилось — он уразуметь не мог. Однако нужно было спасать пакет, и Ероха поспешил к трактиру. Трактир требовался еще и для опохмелки.
Но время было непитейное. Запертая накрепко дверь — все, что ожидало Ероху. Он забрался во двор и принялся колотить в ставни, надеясь, что женщины уж наверняка на ногах. В конце концов на крыльцо вышла Анисья Мироновна в нижней юбке и старой шали.
— Явился! — сказала она. — Забирай своего подкидыша, я тебе в кормилицы не нанималась.
— Анисья Мироновна, матушка, я в трактире важный пакет забыл, — простодушно признался Ероха. — Как снимал кафтан, он и выпал. Я за пакетом…
— Важный, говоришь? Ну вот и получишь свой пакет — да только вместе с дитятей!
Ероха умолял ее отнести найденыша в часть — там разберутся, она же отвечала, что в полиции дитя уморят голодом. Логика была такова: коли она, Анисья, сдаст дитя, его смерть будет на ее совести, а коли то же самое сделает Ероха — то ее совесть окажется чиста. Анисья Мироновна вернулась в дом и захлопнула дверь, Ероха же остался на дворе в полном смятении.
Он не знал, что предпринять. Лучше всего ребенка было бы оставить у трактирщицы — у нее, докормившей младшенького до года, молока хватало. Но это означало, что пакета не видать, как своих ушей. А не выполнив поручения, Ероха не мог вернуться в Кронштадт.
Стыд снедал бывшего мичмана. Когда Ероха решил выдраться из пьяной трясины, Змаевич протянул руку помощи, Змаевич поверил ему. И не выполнить простейшего поручения Ероха не мог…
— Неужто я ни на что больше не гожусь? — спросил себя Ероха. — Кроме как помереть в бурьяне? Долбать мой сизый череп…
Ему все казалось, что нужно, как утопающему, коснуться ногами дна — тогда можно будет оттолкнуться и всплыть. И вот теперь было сущее дно, ниже опускаться некуда, ниже — только бродяжек грабить да у малых детишек копеечки отнимать. Что делать?.. Но похмельному человеку думается с трудом. Поэтому он не сразу додумался идти к Нерецкому и умолять этого незнакомца выкупить у трактирщицы пакет.
К тому же в доме на Второй Мещанской должны что-то знать о младенце.
Не случайно Господь подкинул Ерохе новорожденное дитя. Что-то же Он имел в виду?
Ероха понимал, что Нерецкий расскажет эту поганую историю Змаевичу. Но другого способа вернуть пакет, не рискуя при сем здоровьем и, возможно, жизнью младенца, он не видел.
Санкт-Петербург жил еще прежней, довоенной жизнью.
Все занимались своими делами, спешили, перекликались, шарахались от упряжных лошадей, крестились на церковные купола и затевали отчаянную ругань, один только Ероха торчал у забора без всякого движения — зато мысли в голове так и мельтешили, от покаянных до героических.
— Тебе, дураку, двадцать восемь лет скоро, — корил себя бывший мичман. — Однокашники твои по Морскому корпусу уже капитаны второго ранга, а кое-кто — даже первого. По меньшей мере треть — женаты, имеют сыновей. А ты кто? Ты — Ероха! Тебя все трактирщики по выступке узнают, и это твое главное в жизни достижение? Нет, хватит, надобно отважиться еще на одну попытку!
