круга, который может быть в семейной жизни добрым товарищем, не более, без самозабвенной страсти, и на что ей страсть, без жертвенной любви — да ей и не понять таких слов…
Казалось бы, не все ли равно, отчего хохочет эта женщина? А вот нет — какая-то пакостная сила влекла ее, глумливо подталкивая: иди, смотри, иди, смотри!
Сашетта не заметила, что Поликсена стоит в дверях. Сашетта была занята — веселясь, вытирала большим полотенцем голову стоящего перед ней человека, завернутого в простыню на древнеримский манер, а он держал ее в объятиях. Потом он поцеловал ее в губы, и она хотела этого поцелуя.
— Какое счастье, что мы встретились, — сказал мужчина, и тут Поликсена узнала его. Это был супруг! Она отступила на шаг, по продолжала смотреть и слушать, только руку к губам поднесла — чтобы не вскрикнуть.
— Теперь ты не считаешь более, что между нами преграда? — спросила Александра.
— Преграда есть, несокрушимая, но не будем говорить сейчас о ней! Как-то все образуется… Не может быть, чтобы не образовалось…
И Поликсена все поняла. Это с Александрой говорил ночью супруг, это в нее он влюбился со всей силой души, и от осознания, что он, возвышенный и тонко чувствующий, предпочел даму простую, с мыслями обыкновенными, Поликсена впала в растерянность: ведь этого быть не могло, однако ж случилось!
— Вместе мы эту преграду одолеем, — сказала Александра, — какой бы она ни была. Ты доверься мне — и одолеем!
— Если бы только она… Мне кажется, что Господь дал нам только этот день. Я спешил к тебе, я должен был видеть тебя, но есть ужасные обстоятельства…
— Нет никаких обстоятельств!
Она сама поцеловала его. Поликсена сделала еще шаг назад.
И еще.
Вот теперь надежды не осталось совершенно. Несокрушимая преграда, ужасные обстоятельства — вот, значит, чем кончилась его любовь…
Нужно было где-то спрятаться, собраться с мыслями.
Поликсена вошла в угловую комнатку. Подруги там не было. Где-то пропадала Мавруша, не чувствовала, насколько сейчас нужна. Пропала связь, — и более ничто не держит Поликсену в этом доме. Оставаться в нем — смерти подобно.
Она понимала одно — бежать, бежать прочь из дома, в котором он счастлив с другой! Бежать — не быстро переставлять ноги, высоко задирая коленки, а двигаться с самой большой скоростью, на какую способно отяжелевшее тело, даже невзирая на одышку, что в последние дни совсем некстати привязалась.
Хотя живот и не позволял Поликсене шнуроваться, но под платьем было все необходимое приличной женщине — и сорочка, и нижнее юбки, и карманы, что подвешивались к охватившему сорочку пояску. Уходя из дома на Второй Мещанской, Поликсена сунула туда и «хозяйственные деньги», выданные Нерецким на месяц. Живя у Александры, она их не трогала — ну вот и настал час.
Отойдя подальше, она остановилась, чтобы перевести дух. Нужно было срочно искать новое жилье и написать оттуда Мавруше, чтобы переправила вещи и приданое для дитяти. Но где, как? Сколько оно стоит? Откуда взять повитуху?
Все бы уладилось, если бы нелегкая не принесла Нерецкого именно в этот день и час! Незнание позволило бы Поликсене жить под опекой Александры, и с родами тоже все бы уладилось, но незнание кончилось. И возвращение было немыслимо.
Останавливаясь через каждую дюжину шагов, Поликсена уходила все дальше от счастливой соперницы. Вдруг ее осенило — она уж которую неделю не была в церкви! Нужно идти, просить прощения у Господа и у Богородицы, они сжалятся, выход из положения найдется! Плохо понимая, какая улица куда ведет, Поликсена направилась к Казанскому собору, но оказалась на невской набережной. Напротив была восточная оконечность Васильевского острова, которую называли «стрелкой», там Нева разделялась на два рукава. Поликсена видела крошечные дома вдоль Невы, а вдали, — Исаакиевский наплавной мост, по которому неторопливо двигались телеги и экипажи — совсем крошечные, как на панорамной гравюре.
Странные зигзаги делает рассудок, когда душа в смятении. Мысль о молитве потащила за собой мысль о Божьей воле: вот ведь зачем-то ведет Господь бывшую смольнянку не к Казанскому собору, а вдоль реки, в сторону моста… зачем?.. Что ей нужно на Васильевском, где она отродясь не бывала?..
Что-то все же было с ним связано, следовало только вспомнить. Поликсена остановилась, отошла в сторонку, уставилась на мост. Это было что-то недавнее, не связанное ни с годами учебы, ни с Москвой, ни с человеком, которому больше не нужны жена перед Богом и родной сын.
И вспомнилось! Где-то там на кладбище строят новую церковь, а у церкви божий человек порой бродит, как же его звать? Кухарка Авдотья сказывала — тех, кто приходит к нему, на ум наставляет. Звать его… да, именно так, Андрей Федорович!
Суеверия в Воспитательном обществе не поощрялись, сама государыня вышучивала их в своих комедиях, доводя до неимоверной нелепости. Среди девиц они бытовали — вроде как в шутку, для баловства. И странно было бы образованной смольнянке идти за истиной к божьему человеку, промышляющему по окрестным кладбищам, скорей всего — смущающему народ туманными предсказаниями. Смольнянке следовало бы в трудную минуту читать творения господина Руссо или в церковь идти к батюшке, да еще не ко всякому, а к образованному.
Но господин Руссо не мог предусмотреть таких заковыристых обстоятельств. А батюшка в любой церкви скажет одно — возвращайся, блудная дочь, к родне и замаливай грехи. К родне Поликсена не хотела — она словно бы ножом отрезала всю эту седьмую воду на киселе. Да и что ее ожидало, вздумай она вернуться? Отправили бы к кому-нибудь из шестиюродных теток в деревню, словно в сибирскую ссылку, — сиди там безвыездно, нянчи дитя.
Она не раз обещала Мавруше, что, родив, примет постриг, но это ведь тоже долгая история — в обитель могут сразу и не взять, соберут сведения, и в этом деле скорее всего тоже нужна протекция. Так, может, на кладбище божий человек укажет на инокиню, которая возьмет с собой? Как-то все уладит?
Извозчиков в столице осталось мало, и то, что прямо на набережной ее нагнали порожние дрожки, она сочла добрым знаком. Залезть, правда, было трудновато, но Поликсена справилась.
Впервые за все это время она ощутила радость — ехала неведомо куда, по колышущемуся «живому» мосту, не зная, что будет есть, где ночевать, а радость протиснулась в сердце, расправила там пушистые крылышки, и дитя угомонилось, словно бы задремало, беззвучно говоря: неси меня, матушка милая, не беспокоясь, туда, где нам обоим будет хорошо.
Поликсена отвечала дитяти: да, да, может, Господь будет милостив, и нам не придется разлучаться. Может, случится такое чудо…
Сойдя с дрожек у кладбищенских ворот, она пошла наугад, благо дорога была прямая. По правую руку строился новый храм, и Поликсене приходилось пропускать горластых мужиков с тачками и носилками. Дорога уводила в глубь кладбища, и там за кустами среди потемневших крестов мелькали головы в пестрых платках, повязанных узлом вперед, как это было модно у пожилых петербуржских мещанок.
Сейчас Поликсене торопиться было некуда, она огляделась, увидела у ближайшего креста лавочку, подошла, присела. Чудо не торопилось, где-то задерживалось. Поликсена смотрела на работников, что тащили к будущему храму бревна, и на детишек, которые, сбежав от скорбящих бабок, устроили беготню на небольшой площади перед храмом. Кладбище — а Поликсена впервые в жизни оказалась в таком месте — жило своей жизнью, и сейчас, когда не случилось ни одной похоронной процессии, эта жизнь была по- своему приятной: старушки приветствовали друг дружку, рассказывали новости; дети возились в кустах; нищие у ворот, перекликаясь, поддразнивали строителей; мелькнуло молодое лицо духовного звания в новеньком подряснике, строгое до невозможности.
Вдруг Поликсена услышала за спиной взволнованный шепот:
— Там он, там…
И другой женский голос воззвал:
— Митька, Митька, паршивец! О Господи, где ты так извозился-то? На вот копейку, снеси Андрею Федоровичу, от тебя примет.
