цветов и плодов, шкаф повернулся, как будто был нанизан на ось, открывая потайную дверь.
Vox Dei вышел, оставив гостя одного. Vir Nobilis принялся прохаживаться взад-вперед с самым сердитым видом.
Шкаф снова повернулся, вернулся хозяин.
— Нет, недоразумения не было, — сказал он. — Все письма, что принесены в дом явным путем, отмечены у секретаря, все достойные внимания я получил.
— Мы отправили письмо с гонцом. Ведь я потому, собственно, и примчался к тебе, брат, что наш гонец не вернулся, и мы забеспокоились.
— А что за посланец? — спросил Vox Dei.
— Этого человека я знаю несколько лет. Он служил во флоте, но за пьянство был выгнан. Я встретил его в Кронштадте, накануне войны, он хотел вернуться на любое судно, хоть гребцом на канонерскую лодку. Его зовут Николай Ерофеев.
— И вы доверили важное письмо пьянюшке?
— Оно было слишком важным, чтобы посылать кого-то из нас. Отсутствие офицера, да еще перед самым выходом эскадры, сразу бы заметили, стали делать вопросы. Накануне великого дела, ты понимаешь… А почта, случается, письма теряет. Это же нельзя было потерять!
— Кто вас напугал? — прямо спросил Vox Dei. — Вы полагали, что за братьями следят?
— Так об этом мы с Igni et Ferro как раз и писали. В письме изложен отчет о наших делах, вопросы, и еще был вложен один предмет. Так вот, Igni et Ferro сжалился над Ерофеевым, взял его к себе на «Дерись», поскольку все равно у него была нехватка людей и приходилось учить рекрутов, впервые в жизни ступивших на палубу. А этот — как-никак мичман. Ерофеев вел себя отменно. Igni et Ferro предупредил, что иной возможности вернуться во флот у него не будет, и мичман обещал отстать от пьянства. Это было серьезное решение. Он еще молод, порок не слишком пристал к нему, силой духа можно было одолеть эту беду. И тогда же мы обнаружили, что за нами следят.
— Кто, каким образом?
— Офицер с «Мстиславца», его фамилия Михайлов. Он неглуп, но область идей ему чужда, — высокомерно добавил Vir Nobilis. — Не vir magni ingenii, отнюдь. Мы его и не пытались привлечь. Но оказалось, что он не так уж прост. Мы слишком поздно заметили у него на пальце особый перстень. Ты знаешь, наши соратники из «Аполлона» заказали себе перстни, и в других ложах это принято, хотя их не всегда носят открыто. Но аполлоновские я знаю, и перстень «Феникса» видел, и «Пылающей звезды», и московские — «Озириса» и «Трех мечей», а сей был из темного металла, похожего на железо, только это не железо. Простой гладкий перстень с печаткой, а на печатке — ничего. Понимаешь, брат? Ничего! Это означает или самую низкую, или самую высокую ступень…
— Не обязательно. И сам же ты сказал, что он не муж великого ума, кто бы возвел его на высокую ступень?
— Из братьев в дружественных ложах — никто. Но мы с Igni et Ferro обсудили эту загадку… Он слишком явно уклонялся всегда от серьезных бесед, не кроется ли за этим что? Если человек носит такой перстень — значит, он куда-то принят, поскольку роскоши и красоты тут нет, одна простота, как и полагается… Мы должны были понять — в какую ложу тайно от всех вступил Михайлов. Опрашивали других братьев, и с «Памяти Евстафия», и с «Ростислава». Никто ничего не понимал. Ясно было, что это не знак московских братьев, хотя… Дай карандаш, я набросаю…
Vir Nobilis изобразил перстень с грубоватыми округлыми очертаниями, с овальной пустой печаткой, и Vox Dei внимательно разглядел рисунок.
— По-моему, что-то похожее было у архангельских братьев, в ложе «Святой Екатерины», но уж очень давно. В столичном «Марсе», где председательствовал Мелиссино, тоже перстни водились, и, опять же, давно, более двадцати лет назад. Нет, — уверенно сказал он. — Коли твой рисунок верен — то вряд ли перстень стар и кто-то вздумал возрождать давнюю ложу. Ибо решительно незачем.
— Так вот, этот перстень навел нас на мысль, что собралась и тайно дала себе имя новая ложа. Но отчего тайно? — вопросил Vir Nobilis. — Первая мысль — оттого, что она против нас и нашего гроссмейстера. Пока не окрепла — желает быть в тени. А кто в нее вошел и что эти люди замышляют — можно лишь догадываться. И отсюда вторая мысль — эта ложа могла быть создана как раз в противовес нам, и то, что она возникла вдруг накануне войны… Ты понимаешь, брат?
— Государыня покровительствовала елагинским ложам…
— Государыня осознает силу лож, которые подчиняются гроссмейстеру! А о войне ее предупреждали, только она, сказывали, надеялась, что как-то обойдется. И в мае стало ясно, что Его величество недаром вооружает корабли и фрегаты. А собрать людей, которые войдут в тайную ложу, людей, которые мало смыслят в идее, но будут верны трону, ты понимаешь, Vox Dei?..
— Понимаю. И что вы с Igni et Ferro сделали? — с некоторой тревогой спросил Vox Dei.
— Мы изъяли у Михайлова этот перстень…
— Каким образом?
— Все было сделано скрытно, он не заподозрит нас. Мы вместе с бумагами запечатали его в пакет и отправили с Ерофеевым к Agnus Aureus, чтобы он передал тебе. Ерофеев в должный срок не вернулся. А он должен был вернуться!
— То, что вы отправили своего человека к Agnus Aureus, а не прямо ко мне, правильно. Если действительно у нас появились противники… Хотел бы я знать, какую партию в этой интриге ведет государыня… — пробормотал Vox Dei. — Но Agnus Aureus, с одной стороны, знает, как передать мне пакет, не привлекая внимания, а с другой…
— Да, брат. О другой стороне и я тебе толкую. Принимать его в «Нептун» не следовало. Он как раз, в отличие от Михайлова, тянется к высокой идее, но он слаб. Кто-то все время должен его ободрять и наставлять.
— Да, слаб… — хозяин кабинета задумался. — Плохую новость ты принес, — наконец произнес он. — Очень плохую. Если ваше послание и этот проклятый перстень попали — страшно подумать, к кому…
— Я должен найти Agnus Aureus и потребовать от него правды.
— Нет, ты должен только найти его. О правде с ним говорить буду я. Откровенно ли вы писали о наших делах в том письме?
— Довольно откровенно.
— Это моя вина, — хмуро произнес Vox Dei. — Не нужно было привлекать его к «Нептуну». Итак… Ты отыщешь его, но сам ни в какие беседы не вступай… Мы не знаем, кто успел повлиять на него, мы вообще ничего не знаем…
— Я понял.
— Подожди. — Хозяин кабинета опять вышел потайной дверью и вскоре вернулся.
— Я дам тебе людей, — сказал он. — Ты завтракал?
— Нет.
— Хорошо. Поедим вместе. За столом расскажешь мне о сражении — и главным образом о том, как вели себя наши братья.
Для трапезы Vox Dei и Vir Nobilis перешли в другое помещение, не столь роскошное, как парадный кабинет. Лакеи спешно закрывали там окна белыми ставнями, зажигали канделябры. Vox Dei принес с собой трехсвечник, установил на столе, и тогда уже были расставлены тарелки, принесены соусники и блюда с закусками, — поесть Vox Dei, судя по всему, любил, хотя чревоугодие никак не сказывалось на его тощей, высушенной временем, фигуре.
— Тебе какого кофея, брат? — спросил Vox Dei. — На турецкий или на венский лад?
— На турецкий. Чтобы взбодриться. И лимбургского сыра поострее. И лимон — только не тепличный, а турецкий, коли есть.
Vox Dei одобрил этот каприз. И, в свою очередь, потребовал голландских маринованных сельдей, икры, копченой рыбы, сухариков с маком, венгерского вина и данцигского бальзама. Все это было тут же принесено — видать, в доме не жалели денег на кулинарные радости и набивали ими погреба впрок; тот же данцигский бальзам был из дорогих, сказывали, в него каким-то образом добавлялось золото.
— Мы совещались, как нашим братьям устраниться от боя, — докладывал Vir Nobilis. — Шансы гроссмейстера были велики, ветер ему благоприятствовал. Ты понимаешь, брат, дело было тонкое — братья
