спустившаяся в погреб, чтобы самолично присмотреть, как и где будут поставлены крынки с принесенными молочницей свежайшими сливками к господскому кофею, то, наверно, потерпел бы еще несколько минут. Но знать он не мог — и потому вместе с дверью, под страшный треск, влетел на ледник и, не удержавшись, распростерся на полу.
Там был еще холоднее, чем в винном погребе. Там в больших, утопленных в земле ларях, плотно набитых ладожским льдом, лежали всевозможные запасы мяса и рыбы, битая домашняя птица и дичь; гуси, индейки, цыплята, каплуны, пулярки, голуби, еще не щипанные, лежали грудами. Там висели бессчетные окорока и разнообразные копчения; целый угол отдан был банкам с вареньями, которых насчитывалось не менее полутысячи. Строем стояли бочата с клюквой, брусникой, мочеными яблоками, квашеной капустой, на разные лады засоленными огурцами. Господи ты боже мой, чего только не было в леднике богатейшего вельможи! Казалось, даже если шведы возьмут остров в строжайшую осаду, Елагин сможет года полтора задавать роскошные пиры, вовсе не беспокоясь о подвозе провианта.
Домоправительница и ключник, спорившие об условиях хранения сливок, увидели поднимающееся с пола босоногое страшилище в нахлобученной до бровей шапке, в диковинном наряде, из которого торчала солома. С криком они бросились прочь, а Ероха — следом, ухая и подвывая, чтобы надежнее перепугать.
Он не взбежал, а взлетел по лестнице, оказался в каких-то сенях, где вдоль стены была уложена поленница сохнущих дров, увидел окно, кинулся к нему, распахнул его и выскочив на цветочные грядки, понесся, не разбирая дороги.
Мир снова был прекрасен — солнце уже начинало припекать, а душа торжествовала победу: наука говорить «нет» теперь была усвоена в совершенстве.
Глава восемнадцатая
ДВЕ ЭКСПЕДИЦИИ
Михайлов пребывал в полном недоумении — завязался узелок, который неведомо, как и распутать.
Может, и распутал бы, успокоившись, но он злился. Очень злился, хотя виновных не было: ведь не нарочно же Сашетта явилась полюбоваться, как он щеголяет в обкромсанных валенках. Да еще счастье, что хоть такая обувка нашлась: обмотанная бинтами нога ни в какие туфли не помещалась.
Михайлов полагал, что больше никогда в жизни с бывшей любовницей не увидится. И надо же! Сперва собственноручно выудил ее из Мойки, а теперь вот она явилась, переодетая черт знает кем, отставной козы барабанщиком! Да и со шпагой на боку! Возможно, она умела этой шпагой орудовать — от дамы, которая преспокойно плавает ночью в речке, всего можно ожидать. И явления с пакетом от сенатора — тоже.
С Ржевским Михайлов знаком не был — мир сенатора, высокопоставленного чиновника, тайного советника, аннинского кавалера и мир моряка совершенно не соприкасались. Однако имя знал, это было уважаемое имя.
Письмо оказалось кратким, без реверансов: сенатор просил господина Михайлова при ближайшей возможности к нему жаловать по делу большой важности. Что это могло быть за дело — Михайлов из письма не понял и решил, что сенатор никуда не денется, а вот на Елагином острове могут произойти очень неприятные события, и, значит, туда надо спешить безотлагательно, хотя бы разведку произвести.
Александра, выпалившая, что послание важное и спешное, стояла на причале в самой лихой позитуре, опираясь о шпагу, и страсть как хотелось сбить с нее спесь. Поэтому Михайлов, показав Новикову письмо, преспокойно сунул его в карман, словно маловажную бумажонку.
На сей раз Новиков явил чудеса догадливости — без лишней галантности попытался спровадить Александру, при этом оставив двух парней, которых она привела. Но чертова дама уперлась — ей угодно, видите ли, искать Нерецкого!
Не надобно иметь семь пядей во лбу, чтобы понять — Нерецкий ей любовник. Вот правда и вылезла на свет божий. Михайлов не понимал, правда, как она могла взять в любовники господина, не умеющего плавать. Впрочем, сумасбродке закон не писан. Есть еще в столице и придворные арапы, и цыгане, и трубочисты, и учителя танцев, и гаеры в балаганах, и прочие затейники — выбор богат!
Однако странно, что она самолично отправилась спасать любовника, а не махнула на него рукой и не погналась за другим, — так в злобе думал Михайлов, стараясь не глядеть на Александру, пока Новиков помогал ей спуститься в лодку. Ее лакеи, тоже выряженные кто во что горазд, заскочили сами.
— Вот сюда, на корму, сударыня, — говорил услужливый дядя Ефрем, сразу угадавший в кавалере даму. — Вы, молодчики, сюда, на банку. Ты, брат Ефим, вон туда. Господин Новиков, вот для вас место, да помогите господину Михайлову сойти, да бережно…
Михайлов поморщился — вот сейчас она проявит любезность и пожалеет раненого героя, этого еще недоставало. Он оттолкнул Новикова, отдал свою трость Родьке и спустился в лодку сам, хотя и неуклюже. Наступать на ногу он мог и даже приспособился ставить ступню боком, но причал — не спальня в колокольцевском доме…
Наконец все расселись.
— С богом, — сказал дядя Ефрем. — Мочи весла! И — раз, и — два!..
Михайлов ждал, что Александра хоть что-то скажет, из чистой любезности, но она молчала. Коли так — молчал и он. Новиков, заметив наконец, что этих двоих то ли что-то связывает, то ли, наоборот, разъединяет, засмущался и тоже не знал, с чего начать беседу. Ефимка Усов удивился поведению крестненького и, насторожившись, ждал, что же из этой молчанки выйдет. Родька — и тот притих.
Лодка огибала Васильевский с востока, мимо стрелки, мимо пристани, где собралось немало судов, капитаны и владельцы которых боялись оказаться под огнем шведского флота; хоть судно и торговое, да война все спишет. Михайлов, отвернувшись, хмурился, глядя на грязную воду. Ему было о чем поразмыслить. А Ефимка, глядя на него, тоже придал себе надутый вид, хотя больше всего он страстно желал лечь на дно лодки и поспать. В доме Новикова ему удалось сомкнуть веки всего на четыре часа, и скопилась усталость, — она требовала, чтобы бренное тело уложили в постель по меньшей мере на сутки.
После происшествия на Елагином острове, проводив взглядом убегающего Ероху после сражения с коровой, Усов некоторое время ждал товарища. Но вскоре его приметили и стали гонять с причалов. Тогда он рассудил, что незачем мозолить людям глаза, и решил отправиться, как было условлено, — к Новикову, чтобы поскорее сообщить Михайлову новости. Но сперва нужно было убраться от Елагина острова. Ефимка в Питере знал лишь несколько улиц, по которым бегал пешком, лабиринт островов, речек и каналов был для него китайской грамотой, а выбираться-то следовало вплавь.
Окликая лодочников, Усов разведал путь и кое-как добрался до северной оконечности Голодая. Там он причалил, привязал лодку, а весла спрятал под другой, старой, лежавшей на берегу. Оказавшись на суше и вздохнув с облегчением, Ефимка поспешил к Новикову. На ногах оно получалось не в пример быстрее.
Хозяина он нашел в саду.
— Дитятко у нас, — поделился радостью Новиков, — парнишечка, сущий ангелочек. Дуры-бабы выгнали меня, сказали: куда ты лезешь со своими карандашами? А я бы нарисовал…
— Владимир Данилыч, вы мичмана Ерофеева помните? — спросил Ефимка. — Кланялся…
— Ты ему больше двух копеек не давай. Я, старый дурак, его пятаками разбаловал. Что, много выклянчил? Ты про эти деньги забудь. Пропьет и не вспомнит…
— Какие пятаки? Мы с ним вместе за шлюпкой гнались!
— С Ерохой?!
Выслушав сумбурный доклад, Новиков повел Усова в кабинет, соорудил ему там на стульях ложе, дал укрыться старую шубу и велел, проспавшись, бежать на пристань, где держит лодки дядя Ефрем, а дорогу спросить у баб, хлопотавших вокруг роженицы. Сам же собрался, причем свежую рубаху с чулками ему выкинули в дверь спальни и тут же эту дверь захлопнули, и отправился к Михайлову.
— Черт знает что! — сказал Михайлов, узнав, что в погоню за Майковым ввязался невесть откуда взявшийся Ероха. — Так, значит, его там елагинская дворня гоняет? Поймали, поди, да накостыляли по шее.