элегантную небрежность.
— Вот так, теперь хорошо, — сказала она, улыбаясь. Улыбнулся и он — понимал, что супруге хочется еще чуточку продлить ту близость, которой оба несколько часов назад были счастливы и уплывали в сон, не размыкая объятий.
— Я жду еще визитеров. Может появиться человек, плохо одетый, в матросской шапке. Савелий знает, о ком речь. Его не гнать, пусть ждет меня. И ко мне должен прийти флотский офицер, господин Михайлов, — по крайней мере, я надеюсь, что он не отвергнет приглашения. Когда явится — задержи его, займи чем-нибудь в гостиной, а за мной пошли.
— Как же я догадаюсь, где тебя искать?
— К Гавриле Романычу, он будет знать.
Ржевский поцеловал жену, и тут в классную заглянул казачок.
— Двое господ к вашей милости, сказывают — приглашали, дядя Савелий спрашивает — просить?
— Просить. И вести в кабинет. Видишь, мой друг, не пришлось тебя утруждать.
— Велеть подать вам в кабинет кофей с сухарями?
— Сказывают, моряки к американскому рому пристрастились, взяв за образец аглицкий флот, что для них кофей?
— Ты его пробовал?
— Пробовал. Уж больно крепок. Наши настойки против него — как твои севрские статуэтки против статуи Петра.
Оказалось, старый Савелий посчитал неправильно. Пришли трое, но господами он счел лишь двух, третьего не знал, как определить, и велел ему пока посидеть в сенях. Это был Ефимка Усов.
К дверям кабинета хозяин и гости подошли одновременно.
— Входите, господа, — сказал Ржевский. — Вот мы и встретились.
Михайлов и Новиков, войдя, поклонились.
Ржевский указал рукой на кресла, сам присел к столу. В компании двух моряков, один из которых был атлетического сложения, а другой попросту огромен, сенатор казался хрупким, почти невесомым, и его прирожденное изящество казалось более свойственным сильфу, а не человеку.
— Я, господин Ржевский, и есть тот самый капитан второго ранга Михайлов, служу на «Мстиславце», сейчас вот лечусь. А товарищ мой — отставной капитан второго ранга Новиков, — сообщил атлет, почему-то сердитым голосом.
Он, повинуясь красивому жесту длиннопалой руки, сел в кресло, широко расставил ноги и не сразу сообразил, куда девать толстенную трость. Великан сперва внимательно оглядел второе кресло, потом отважился и уселся примерно так же.
— Ранены у Гогланда? — предположил Ржевский, глядя на ногу в обрезанном валяном сапоге. — Я не знал…
— Кабы рана! Раной хоть гордиться можно. Хуже. От ничтожной причины возникло воспаление, пришлось резать. Но я уже бодр и скоро вернусь в строй, — пообещал Михайлов. — Вы звали меня, потому что беспокоитесь о господине Нерецком, так?
— И о нем, и о других людях, вовлеченных в интригу, в коей они, простите, ни уха ни рыла не смыслят, — сказал сенатор. — Судя по тому, что вы гонялись за господином Майковым, вы в ложе «Нептун» не состоите?
— Боже упаси. Я честный офицер, мне довольно моего корабельного начальства, в ином не нуждаюсь, — прямо и просто ответил Михайлов.
— Вы очень верно определили нынешнюю беду А вы, господин Новиков?
— А меня не звали, — Новиков вздохнул и развел руками.
— Ваше счастье. С ложей «Аполлон» тоже никаких дел не имели?
— Нет, — хором ответили Михайлов и Новиков.
— А вы хоть туманно представляете себе, в какую интригу влезли?
— А вы? — вдруг спросил Михайлов. — Мне сдается, именно вы, господин сенатор, еще не поняли всей мерзости, которую они затеяли!
— Я знаю одну сторону этой мерзости, а вы — другую, — преспокойно отвечал Ржевский. — Сейчас мы соединим их вместе и получим общую картину. С вашего позволения, начну я.
— Извольте, сударь, — косясь на Михайлова, сказал Новиков. — А про мерзость вы точно сказали — сам в этом вчера вечером убедился… в госпитале…
Ржевский кивнул Новикову и с любопытством посмотрел на Михайлова.
Он догадался, что ночью в лодке, куда втащили мокрую Александру, были не только разговоры о похищении и погоне, что-то еще произошло — уж больно милая Сашетта не желала встречаться с Михайловым. Недовольный человек, сидевший перед сенатором в простом кафтане (постеснялся надеть белый мундир к валяным сапогам), причесанный без излишеств, имел густые насупленные брови и глубоко посаженные темные глаза, довольно выразительные. И сейчас эти глаза красноречиво заявляли: господин сенатор, второго такого упрямца, как я, не скоро сыщешь. Была в этом лице заметная неправильность. Ржевский, как все образованные люди, учился рисованию, и его учитель предупреждал: правая и левая половины человеческого лица несимметричны, об этом надобно помнить и не удивляться, когда портрет кажется каким-то кривым, дело не отсутствии в мастерства художника, а в лице. Тот, кто взялся бы изображать Михайлова, имел бы сильный соблазн как-то уравновесить его физиономию. Попытка, может, и удалась бы, но физиономия, обретя правильность, утратила бы чуть неуклюжее обаяние.
— Итак, что вы оба знаете о начале войны, господа?
— Знаем, что шведский король в уме повредился, — сразу ответил Новиков. — Пусть наша армия турку бьет и с юга не скоро вернется, да флот-то весь тут, не успел уйти. Даже та часть эскадры, которая чуть до Дании не дошла, успела вернуться.
— А о том, что эта война была задумана более десяти лет назад, не догадываетесь?
— Теперь догадываемся, — буркнул Михайлов. — Но отчего он столько ждал?
— Сейчас поймете, сударь. Вы помните, что одиннадцать лет назад, также летом, шведский Густав побывал в Санкт-Петербурге? Ему тогда наши высокопоставленные масоны устроили торжественное чествование в ложе «Аполлона», вовсе не побеспокоясь, что свой праздник низкопоклонства учинили в день победы под Полтавой. Забыть, имея дело со шведами, про Полтаву, — это еще уметь надобно. А, может, тем они показали королю, на чьей они стороне.
— Вот ведь сволочи! — как и следовало ожидать, возмутился Михайлов.
— Погодите. Не все масоны — предатели, и не все участники того приема сознательно предпочли Швецию России. У них тоже есть различные течения и системы, про кои долго рассказывать. Вам довольно знать, что ныне самая влиятельная — система «строгого наблюдения». Ее адепты полагают себя наследниками французских рыцарей-тамплиеров, то бишь храмовников. Особенность этой системы — хранение тайн, отказ от общения с ложами других систем, но главное — безусловное повиновение начальникам, что управляют масонским орденом. Помните правило иезуитов?
Моряки переглянулись — таким вещам в Корпусе не обучали.
— Повиноваться так, как повинуется рукам могильщика мертвое тело, perinde ac cadaver. То есть не рассуждая вовсе. И не позволяя человеческим чувствам вмешиваться в великое дело повиновения. Примерно то же хотят насадить у себя адепты системы «строгого наблюдения». Запомните это — и вернемся к тому королевскому визиту.
— Но это очень опасно! Даже детки должны, слушая родителей, думать и рассуждать! — воскликнул Новиков. — Как же взрослые люди, добровольно?..
— Ради великой идеи, сударь, исключительно ради нее. Они желают, чтобы их орден стал главнейшим на Земле, и тогда всюду воцарятся благоденствие и законность. Их цель — осчастливить человечество. Их орден становится для них государством, отцом, матерью и троюродной тетушкой, посулившей пятьсот душ в наследство! — с неожиданной пылкостью ответил Ржевский. — Поверьте мне, эти идеи так прекрасны, что даже человек в годах, опытный, разумный, многих превосходящий талантами, осторожный, преданный трону… это я все о себе, господа!.. Так вот, даже такой человек мог увлечься идеями и уверовать в них, как дитя.
