и Аякс. Пустяки, а неприятно… «А может, и не пустяки, и я в чем-то виноват. И то правда!» Пора, решил он, но опять развернул газету, посмотрел на фотографию отца, вспомнил и о матери. Вот эта — подруга отцу и какая чудесная мать!.. Глаза Игоря осветились нежностью.
Игорь с газетой двинулся к выходу, не заметив, что идет почти рядом с Огарковым.
Огарков левым глазом весело и покровительственно смотрел на Курбана и улыбался ему. Вдруг он заметил Игоря.
— Здравствуйте! — приветствовал он его. И, помня, что тот всегда был с ним упорно на «вы», не решался протянуть руку. В то же время всем своим видом он как бы говорил Курбану, что этот блестящий офицер — его приятель.
— Курбан, минуточку, у меня конфиденциальный разговор.
Огарков, улыбаясь, подошел к Игорю. Лицо Огаркова изображало почтение и осторожность.
— Поздравляю, уже старший лейтенант! Наверное, командир звена! Поздравляю! — И такое искреннее восхищение озарило испитое лицо Огаркова!.. Ответить ему зло или презрительно не было никаких сил.
— Я в республиканской газете читал о том, как вы, Игорь Ильич, заставили сесть чужой самолет. Представляю, какой триумф для всей семьи. — Он говорил с горячностью, так, словно бы все еще оставался членом их семьи. И тут же подумал: «Зачем я, олух царя небесного, подрулил к этому гордецу? Зачем?» Но, всматриваясь в лицо Игоря, видя в нем полузабытые черты Наташи, Огарков по неровным толчкам сердца понял, как он соскучился по ней. «Зачем противился сердцу? Почему не навестил, не увидел дочь? Почему тогда послал письмо с угрозой отсудить ребенка? Это же, кстати, и улика… Почему бросил? А я у нее был первым».
— Не знаю о судьбе Наташи ничего, — говорил он крепнущим голосом. — Думал: не погибла ли она во время землетрясения.
— Дочери ее через год в школу. Наташа скоро получит диплом врача, — информировал его Игорь.
«Вот тебе и на. Характерец! Значит, с моими долгами расплатилась, дочь растит, а главное — врач». Огарков сделал вид, будто пропустил мимо ушей название аула, в больнице которого работает Наташа.
— Что ж, я — скромный инженер, — и повел глазами: не услышал ли Курбан? — Перебрасывали (на самом-то деле — вынужден был, не срабатывался) на разные участки.
— Растите блестящую плеяду асов строительства, — весьма неожиданно перефразировал строчку из «Красной звезды» Игорь. — И сами молодеете, выращивая тех, — кивнул в сторону поодаль стоящего скромного Курбана, — сами молодеете около молодых…
Огарков пожал плечами. Инженер он был толковый. Цену себе знал. Правда, преувеличивал ее иногда. Пристрастился к выпивке. Из-за этого и возникали трения.
На лацканах чесучового пиджака едва приметны были следы капель коньяка. Секунду еще — и Игорь схватит обеими руками за эти лацканы, как говорили когда-то, «за грудки». Он сунул газету в карман.
— Простите, меня ждут, — неловко обронил, не оборачиваясь, Огарков.
Он не испугался. Недаром возил с собой с одной стройки на другую трехкилограммовые гантели, не зря занимался с эспандером. Он был на полторы головы выше Игоря, шире в плечах, сильнее. Но, уходя, знал: если Игорь догонит, даст в зубы, он — натренированный, смелый — не ответит.
Сзади зацокали четкие шаги: догоняет! Заранее заломило в зубах. На виду у Курбана, на виду у всего Ашхабада двинет. Что? Что это! Прошел, обогнал, обошел, как обходят нечистоты, брезгливо поджав губы и сморщив нос… Лучше бы ударил… Нет, слава богу, миновало.
Игорь садился в машину. Газик тронулся. Игорь смотрел куда-то сквозь Огаркова, точно его и не было. Огарков проглотил слюну. Такое ощущение, будто газик проехал по нему, все внутри вопило от боли.
— А, чепуха!
— Простите, не расслышал?
— Чепуха все это, Курбан.
— Настоящий гвардеец! Может, ошибаюсь, но видел в газете его фотографию. У нас в институте она по рукам ходила: не шутка заставить сесть чужой самолет. Молодец! Герой!
— Это не он. Вы ошиблись, Курбан. Не опрокинуть ли нам еще, как говорится в народе, по маленькой?
И, конечно, выпили, отведали шашлыка, приготовленного на древесных углях. Чокнулись еще. Тут бы и расстался с Курбаном Огарков, но интуиция подсказала: выудил у Курбана не все.
— Нужно мне тут в один аул. Там собираются кое-что строить. Ну так, одним глазом глянуть, отметиться, а то на работу не заходил. Хотите со мной?
— Конечно!
Огарков договорился с «леваком», галантно распахнул заднюю дверцу потрепанной «Победы». Сел около Курбана, и машина повезла их в аул, где работала Наташа.
«Приеду, погляжу, прикину… Надоело все. И тянет к ней. Чем дальше, тем больше. Ну, не понравится — расстанемся. Как за руку возьму, как нажму книзу, как притяну к себе, косточки хрустнут. Все забудет и простит. Раз любит — простит».
Курбан, охмелев, подремывал, пытаясь изображать внимание и понимание происходящего. Но он был не такой «старый волк», как проспиртованный Огарков. И клевал, клевал носом. А Огарков с дальнозоркой расчетливостью прикидывал свои возможности сближения с Наташей.
Курица, поджав крылья, выскочила из-под передних колес и косолапо побежала по обочине, лупая фиолетовым, полузатянутым пленкой глазом. Громадная лохматая туркменская овчарка прыгнула к кабине. Огарков поспешил поднять стекло, увидев ее раскаленную багряную глотку и кипенно белые клыки.
Они въехали в аул. Завидев больницу, Огарков попросил остановиться.
— Я тихонько. Незачем афишировать свой приезд: кое-кого застать надо врасплох. — Он доверительно похлопал по шевиотовому плечу Курбана, прикрыл за собой дверцу, пошел по аулу, не обращая внимания на овчарку. Курчавая, мощная, она уже миролюбиво растянулась у дороги.
— Ку-ка-ре-ку! — давясь, прохрипел петух, кося пренебрежительным масленым, как блестка икры, глазом из-под малинового царственного гребня. Огарков вздрогнул от этого кукарекания, волнуясь не на шутку. Шаги сами собой стали короче и реже. Подняв голову, он увидел у больничного садика крохотную Наташу. Он оторопел, но сообразил: это же ее дочь!
«Наша дочь! — и остановился… — Какая смышленая мордашка! Моя походка! Моя! — Он вытер щеку, кончиком языка слизнув соленую каплю с губ. Он не плакал никогда. Во всяком случае — с детства. — И что-то мое в лице!.. Наша дочь, моя дочь!» Подбежать, подхватить на руки, поцеловать, увезти! — но не двигался: напугается, не узнает. А как она может узнать? Хмель исчез, таким трезвым Огарков давно не был. «Надо вызвать Наташу, потолковать… — Он в смятении провел по густым волосам, на висках пробитых сединой. Не заметил, как сбил клок на лоб. — Хоть бы, кретин, конфету захватил. — Посмотрел на дочь. — Даже не знаю, как ее зовут!.. Что это у нее! Чехол от ножа! Ничего себе… воспитывает ребенка!» И он, не зная, о чем говорить, подошел, умиленный, растроганный чистотой ребенка, скованный неловкостью. Он не помнил себя таким. И эта умиленность, растроганность, эта режущая неловкость обнадеживали: «Не все, значит, выжгла водка. Ничто человеческое мне не чуждо».
Он видел чудесно пошитое синее платьице, празднично голубеющие два бантика в косичках. Но все не знал, с чего начать.
— Ты кто, девочка?
— Пограничница! — Она поднесла козырьком к глазам чехол и, щурясь («совсем как я!»), посмотрела ему в глаза.
— А это чей чехольчик от ножичка? — спросил он, презирая себя за сюсюканье.
— Мой! И нож у меня… знаете… какой! Мне Атахан подарил!
Значит, кто-то есть, если уж ножи дарят! «Нет, не отдам! Моя Наташа!»
— А где твой папа? — И он присел на корточки.
Она посмотрела на блестящие замочки портфеля, опустила чехол.
— Мой папа — герой, он погиб в пустыне!..
Огаркова толкнуло в грудь, он оперся на портфель. Ничего, ничего себе: похоронили. Дожил до
