большей частью хмуро синевшее в густой тени.
Джонамо смотрела на Гему, а перед ее внутренним взором вставал Мир.
Казалось, он стряхнул с себя мишуру цивилизации, запахнулся в мохнатую шкуру джунглей.
Но не одни лишь руины, буйство зелени, первородный хаос открывались взгляду мыслелетчицы. Она видела девственно чистый лист, который предстоит исписать будущим поколениям гемян. Исписать набело, тщательно взвесив каждое слово, каждую буковку. Трагические ошибки прошлого не должны повториться!
Джонамо успела полюбить мрачную красоту одичавшей природы. Не уродство, а именно красоту! Ведь все эти гигантские папоротники, кустарники, соперничающие высотой с деревьями Мира, горбатые стволы, разлапистые ветви, приземистые кроны красивы особой, воинствующей красотой, не подсудной придуманным людьми канонам. Ее нелегко разглядеть, еще труднее осмыслить, а осмыслив, принять. Но уж если это удалось, она западает в душу навсегда, как случилось с Джонамо…
Гема ассоциировалась для нее с торжественно-траурным хоралом, в котором, однако, дух надежды возобладал над безысходностью. И эта музыка мыслей, сочетавшая в себе высочайшую чувствительность искусства с бесстрастной информативностью точных наук, подхваченная циркуляцией вакуумных волн, устремлялась к Миру сквозь звездные туманности, наперерез кометам, через ледяные пустоши космоса.
Но вот отзвучал последний аккорд…
18. Продолжат начатое…
Со дня пробуждения Джонамо прошел месяц.
Открыв глаза, она сразу же оказалась во власти меомедов. По программе, составленной в свое время Боргом, ее тщательно обследовали.
На первых порах ей не то что встать, шевельнуться было трудно. Так чувствует себя астронавт, неожиданно оказавшийся в сильном гравитационном поле после длительной невесомости.
Казалось, Джонамо разучилась говорить. И действительно, вначале она пыталась общаться с меомедами мысленно. Не получив отклика, удивилась и не сразу уяснила свою ошибку. А потом почувствовала досаду и на себя, и на необходимость заново привыкать к медлительной речи.
Первыми ее словами были:
— Где Ктор, здоров ли он?
Однако целых десять дней им не позволяли увидеться ни на минуту. Не допускали к ней и никого другого.
— Вам нужно восстановить силы, — твердили меомеды в ответ на ее просьбы.
В какой-то мере Джонамо была даже довольна этой отсрочкой. Мыслями своими она еще не покинула Гему, продолжала уже в воображении обмениваться ими с Кеем, которого успела полюбить, как брата, с умницей Сарпом, шумным добряком Горном, нежной Сапфо и другими «призраками».
Эти навязчивые, порожденные воображением беседы изматывали нервы. Гема иллюзорная в отличие от реальной не спешила ее отпускать.
Лица «призраков» не уходили из памяти, они вытеснили образы тех, кто окружал Джонамо на Мире и Утопии. Даже черты Ктора она восстанавливала с трудом.
Казалось, что с тех пор, как ее послали на Гему, прошла эпоха и что Оультонский заповедник, доктор Нилс, концерт по глобовидению были вообще в какой-то другой, полузабытой жизни. Не верилось, что она уже на Мире.
Гемяне и орбитяне уступали в ее памяти «призракам». Если не считать Лоора, которого ей, похоже, все-таки не удалось переубедить, она общалась на Геме с единственным человеком во плоти — Корлисом. Его успели уже при ней ввести в систему коллективного мышления. Кей же в ее представлении был «призраком».
Корлис оставил впечатление человека со сложным, противоречивым характером, обидчивого и легко ранимого, мыслящего хотя и глубоко, но несколько ортодоксально. Он не мог простить Кею гибели Инты.
Джонамо невольно стала свидетельницей кульминационного момента этой драмы и переживала, что ничем не смогла помочь гордой и самоотверженной женщине, а лишь облегчила ей последние минуты музыкой.
Искаженное страданием лицо Инты показалось Джонамо знакомым. Не ее ли она видела перед тем, как потерять сознание во время последнего, перед отлетом на Утопию концерта? Гема стала как бы продолжением того странного и жуткого миража.
Джонамо легко приспособилась к коллективному мышлению. По существу, она отличалась от Кея в двух его ипостасях лишь тем, что ее тело было на Мире, а энергетическое поле на Геме. И переход в это необычное для человека состояние начался в тот миг, когда Борг промодулировал вакуумную волну концентратом ее мыслей.
Этот миг исчез из памяти. Сохранилось ощущение полнейшей беспомощности, подступающей к горлу тошноты. Впрочем, тогда оно быстро прошло, сменилось чувством полета. Расщепившееся надвое сознание перестало угнетать, сделалось для нее естественным.
Волновое кольцо обратной связи, связавшее две планеты, позволило Боргу подключить к коллективному мозгу «призраков» датчики, зондировавшие мозг Джонамо. Борг предусмотрел и период адаптации, необходимый, чтобы оградить ее психику от ударного избытка эмоций по возвращении на Мир. Руками, а вернее, манипуляторами меомедов старый ученый и после смерти заботился о ней.
Она много раз справлялась о Борге, но меомеды скрывали его кончину, переводя разговор на то, что ей готовят торжественную встречу и, как только Джонамо наберется сил, эта встреча состоится.
И вот спустя месяц раскрылись для нее двери мраморного мавзолея.
Весь Мир ждал этого дня. Загодя продумали церемонию встречи, как никогда торжественную.
В свое время с астродрома ее несли на руках. Сейчас этого казалось мало.
Решили везти героиню на лафете музейного орудия, из которого был сделан последний артиллерийский выстрел в последней войне.
Узнав об этом, Джонамо спросила Ктора:
— Милый, твой гонар здесь?
— Конечно.
— Тогда сбежим, ладно?
Гонар несся, взметая воздушной струей лепестки цветов, устилавших дорогу.
Впечатление было таким, словно их со всех сторон осыпают цветами. Джонамо не удержалась, всплакнула.
— Первый раз вижу тебя плачущей, — сказал Ктор.
— Это сейчас пройдет. Вот, уже все.
Дома Джонамо прежде всего прошла к инструменту, подняла крышку, тронула клавишу.
— Инта, Стром, Борг… Сколько потерь… — еле слышно проговорила она.
— Инта? Кто это? — удивился Ктор.
— Она могла бы стать моей подругой…
Джонамо взяла несколько аккордов, затем начала играть, однако через несколько минут оборвала музыку.
— Как странно… Это не мой рояль. Он звучит иначе. Ты не находишь?
— По-моему, дело не в рояле. Изменилась сама игра.
— Она стала лучше или хуже? — неуверенно улыбнулась Джонамо.
— Ни то и ни другое. Твоя игра стала качественно иной. Раньше в ее основе был звук. Он рождал в душе отклик. Но как следствие. Сейчас же я не слышал звуков, точнее, не замечал их. Я словно побывал с тобой на Геме. Ты вспоминала ее, играя. Верно?
— Это нельзя назвать воспоминаниями. Раньше я чувствовала себя частью Мира.
Сейчас я — часть Гемы. Она растворилась во мне. И я не вспоминаю ее, а постоянно вижу
