— Затем. Пусть хотя бы ветвь от чужого дерева. Вдруг и приживется. В нашей ситуации ни от какой надежды отказываться нельзя. Даже от самой призрачной.
— Думаете, Хануман сможет помочь? — затаив дыхание прошептал инженер.
— Ничего я не думаю, — ответил ему Костик и хлопнул на прощание дверью. С шумом, словно ставил точку в разговоре.
Поздним вечером Яромир отправился на завод. Ночь была неслужебной, но инженер самолично торопился сообщить Царю Обезьян о радостных переменах в его судьбе, кроме того, у проштрафившегося сторожа имелось еще одно дело.
Хануман встретил его спокойно, будто смирившийся политкаторжанин, ожидающий висельного приговора. Когда же услыхал благую весть, пришел в счастливое неистовство, стоившее Яромиру разодранной в пылу веселья подушки. Ну и бог с ней! Когда первый порыв бесноватого празднования минул, Хануман вновь стал невозмутимо серьезен.
— Давай выпьем кофе — отметим, что ли? — предложил ему Яромир. — «Пармалата» нет, не обессудь, но я добыл поллитра козьего молока. — Он продемонстрировал Царю аккуратно прикрытую стеклянную банку. — Нюшка от соседей принесла. Вчерашнее.
Кофе пили в молчании. Яромиру хотелось сказать нынче многое, оттого слова не шли с языка. Хануман, напротив, успел выразить бешеными скачками в облаке утиного подушечного пуха все обуревавшие его чувства, поэтому тоже был нем. Время шло. Наконец инженер решился.
— Видишь ли, я — Иван-дурак. А Майя умерла. — Новости были никак не связанные между собой, да и по отдельности имели для Ханумана смутный смысл, потому Яромиру ничего не оставалось, как продолжать: — И я во всем виноват. Положим, за исключением того, что дурак. Тут уж природа захотела. Но в остальном, крайний я! — Далее он принялся сумбурно перечислять подряд свои несчастья: — Майя умерла, Волгодонский болен и не протянет долго. Левконоев на кладбище давно. А Фима чуть морду не набил, притом табуреткой. Бабку Матрену «приблудные» совсем затравили, Анастас ругается и клянет меня на чем свет стоит. Месопотамский скоро сопьется до зеленых чертей. Хоть в омут, а впору.
Яромир почувствовал, что прямо сейчас пустит слезу, и не скупую мужскую, а разрыдается по-бабски постыдно. Хануман в упор глядел на него сияющими глазами-солнцами, словно гадал с нетерпением — свершится или нет. Для него, кажется, это была забава. Яромир вспомнил вдруг, что Царь Обезьян так и не сказал ему даже простого «спасибо» за свое спасение. И тут же подумал — хорошо, что не сказал. Иначе получилась бы в его хлопотах некая корысть, а так — дружба ради дружбы, в ее чистейшем и благородном виде. Словами-то отделаться легко, но у Ханумана, скорее всего, имелась на примете отнюдь не словоблудная благодарность.
— Что скажешь, друг ситный? — попридержав для лучших времен заветную слезу, без обиняков спросил инженер Царя Обезьян.
— Ты принес в свой дом чужой гроб и оплакиваешь покойника. — Хануман хватко цапнул со стола до половины распитый кофейник, проворно налил себе вторую порцию.
Сначала Яромир подумал было, что сказано о его беспомощном нытье и попытке поведать о безвозвратной, по крайней мере для него, смерти Майи. Но потом инженер вспомнил — ничего и никогда Хануман не произносил просто так. Каждое его слово несло в себе особенную, сокровенную жемчужину тысячелетней мудрости, чужеродной здешнему миру, и оттого малопонятной с первого раза. Нет, не о всамделишних покойниках шла речь, и уж тем более не о гробах; следовало понимать все вышесказанное в переносном смысле. Вопрос, в каком? Немедленно сыскался и ответ. Не его это забота. Все вышеперечисленные беды — не его забота! Вина, да! А забота — нет! Не он создал сей град, даже не присутствовал при сотворении. На память явились и библейские укоры, воздетые Господом на праведного язычника Иова: «Где был ты, когда я полагал основания земли?» Не было меня. А значит, не по Сеньке и шапка. Его планида по должности и званию — сторожить, но коли не уберег — вернуть утраченное. На то он и господин заводской сторож. Как вернуть? Вот это и есть наиглавнейшая задача.
Ранним утром, ровно в шесть часов, Яромир был на месте. Он не пошел под арку, а взяв «лукавую грамоту», отправился прямиком в формовочный цех. Прислонился все к той же стене, стал ждать. Идея, озарившая его, замысловатой не была. Как говорится, клин клином вышибают. С чего началось, тем и завершиться должно. Но ежели сего недостаточно, ежели нужно искупление, то пусть град примет в расплату его жизнь. Страшно, конечно, и умирать не хочется. Однако видения смерти, и без того часто его посещавшие в последние дни, сделались уже и привычными. Утешало и то, что назавтра, точнее уже сегодня, во владениях Гаврилюка состоятся не одни — двое похорон, при условии, что после господина заводского сторожа вообще останется тело для погребения. Но при наилучшем раскладе их пронесут вместе — Иванушку-дурачка и его заветную мечту. Может, сжалится Анастас и упокоит рядом, а не сжалится, бес ему судья. Все равно. Мысль была явно утешительная, и именно она придала Яромиру решительности. Теперь оставалось только ждать.
Ничего не произошло. Ни в шесть часов, ни даже в половину седьмого. Не возник рвущий сердце вой, не проглотил и Молох «чертова колеса». Пусто и уныло было в цеху. Яромир призывно стучал несколько раз в барабан — звонкая прежде «лукавая грамота» издавала глухие, гаснущие на лету звуки, вряд ли ныне могущие отпугнуть и бенгальского тигра, не то чтобы способные призвать силы совсем уже запредельно сверхъестественные. Он постоял еще немного, экран подсвеченного циферблата показывал без двух минут семь. И господин заводской сторож понял. Охранять больше нечего. Давно уж. С того самого дня, когда он впервые необдуманно перешагнул сей порог после запретного времени. Мертвый стоял завод. А на шее Яромира висел угасший атрибут, бывший некогда «лукавой грамотой», теперь бесполезный совершенно, даже для оркестра городского клуба «Ротонда». Еще он понял — жизнь его, жалкая и непутевая, подавно никому не нужна. Да и что это за ценность такая? В городе хоронили персон позначительнее его, и никто не принимал в жертву их усопшие души. И в то же время Яромир узнал: пришел он сюда не зря. Не напрасно пришел, ибо нашел что искал. Если желает он вернуть город к прежнему, нормальному существованию — пусть не к прежнему, а хоть к какому угодно, лишь бы отступили грядущие гибель и тьма, — завод должен заработать вновь. Цель бедному сторожу была ясна. Неясными пока оставались средства для ее осуществления. Ну, ничего, кто ищет, тот найдет, если очень захочет, конечно. А Яромир хотел очень.
Солнце пробилось сквозь плотную, низкую снежную тучу в тот самый миг, когда Яромир шагнул вновь в пределы Панова лабиринта. Словно бы небесное светило давало ему путеводный знак — направление выбрано верно. Хотя Яромир сильно в том сомневался. Не столько даже в личных топографических навыках, сколько в целесообразности своих действий. Ибо «лукавая грамота» больше ничем не защищала его особы и не могла сослужить никакой службы.
Что означало — справляться с бенгальским тигром придется в одиночку, как и выбираться вон из лабиринта. Хануман, с коварным умыслом запертый в подсобке (Яромир как вышел из заводского корпуса на волю, так сразу и прокрался тишком, опустил на дверях внешний засов), на помощь прийти не мог, да господин сторож и не желал этой помощи.
Тут главное было не спугнуть, позволить лабиринту до конца проявить скрытую в нем сущность, хотя Яромир и знал — обитатели его отнюдь не скромны и невинны и благодушно настроены лишь тогда, когда грозят им живой «лукавой грамотой». В иных обстоятельствах пощады не жди. Хорошо, сообразил захватить со двора припрятанное охотничье ружье — от мелкокалиберной дроби «на гуся» тутошнему тигру горя мало, но пугануть, пожалуй, выйдет. В отношении обратной дороги Яромир порешил просто — кривая как-нибудь да вывезет. Тем более, Ивана-дурака. Коли назвался именем сим, так поступай соответственно. Вспомнились кстати и слова Корчмаря: «вдруг нынешняя глупость, вкупе с прежней, друг дружку истребят?». Как говорится, пьяному море по колено, а дураку закон не писан, в том одно лишь спасение и есть.
В лабиринте поутру было сыро и уныло до гадливости. Подтаявший грязный снег омерзительно чавкал под ногами, припудренные инеем голые остовы репьев сиротливым частоколом поднимались со всех сторон, оставляя для прохода совсем узенькую просеку. От этой мерцавшей в дневном свете неприглядной зимней убогости Яромиру делалось особенно страшно. Он крепче сжал в руках плохонькое ружьишко, держа оружие наперевес, что значительно затрудняло продвижение, зато в случае внезапного нападения можно
