крест и есть. Время и Смерть. Церковь и Бог — Человек и Вечность. Вы думали, завод ваш кирпичи глиняные выпекает? Глиняные-то они глиняные, как и положено, да только не кирпичи. В души ваши Он зрит с небес и после производит неизреченную силу, которая направляет исторический ход событий. Из вас и для вас. В смысле, для человеков. Оттого на заводе никто из универсалий в сторожах ходить не может. Нечего Ему в нас выглядывать… А вы как думали? Так-то, по кирпичику, с миру по нитке, каждому обществу свое… — Двудомный от словесной беспомощности развел руками.
— Я понял, кажется. Если сторож вступит в пределы завода во время неурочное, так сказать, когда процесс на ходу, то мысли и желания его наложат отпечаток на всю матрицу универсалий. Что приведет к искажению реальности. — Яромиру в самом деле все вдруг стало ясно.
— Верно. Сторож лишь замок, запирающий и завершающий дверь. Поэтому едва только возьмет на себя роль ключа, как тут же равновесие нарушится, — подтвердил догадку Морфей Ипатьевич. — Вся загвоздка в том, что вы отнюдь не нарушили равновесия сил. Его порой нарушать даже и полезно… Но нет. Вы эти самые силы попросту устранили. И теперь нас пожирает ноль, то есть бессистемный хаос. Что же, по вашей вине одной людской формацией и одним городом универсалий в этом мире станет меньше.
— Но я не хочу! — закричал в ответ Яромир, и стон его раскатился далеко за пределы станции. — Помогите, Морфей Ипатьевич, дорогой! Подскажите, ради Бога, вашего и моего, как мне запустить завод вновь?
— Точного рецепта у меня нет, — устало пожал плечами Двудомный, — поскольку его и быть не может. Но кое-какая мыслишка имеется. Мир Божий во все времена спасали праведники. Надо лишь найти настоящего, чистого душой. Тогда простятся все грехи, и Господь вновь призрит на вас.
Морфей Ипатьевич поднялся с усилием и, не обращая более внимания на Яромира, как ни в чем не бывало, принялся неспешно за снегоуборочную свою работу. Господин заводской сторож несколько времени постоял, устремившись взором вдаль, — перед ним, за строго проведенной чертой сугробов, простиралось летнее поле цветущих трав, контраст был столь велик, что у Яромира не скоро нашлись силы оторваться от бесцельного созерцания.
— Я посижу недолго в вашем буфете? — Он не испрашивал согласия Двудомного, а словно вопросом этим ставил станционного смотрителя перед грядущим фактом.
— Сидите, сколь будет угодно. Место общественное, — уныло ответствовал Двудомный, продолжая размеренно махать деревянной лопатой.
В буфете Яромир, нарочно или случайно — обстоятельство маловажное, подсел в компанию к Басурманину. Второстепенные универсалии поежились, «коммунальное хозяйство» с сиротским видом прибрало под стол пустую кружку, но в обществе господину сторожу не отказали. Мурза, тот даже обрадовался вновь возникшему собутыльнику — сгонял за чистым стаканом, немедленно в нем образовалась и можжевеловка. Выпили, не чокаясь.
Часа через три Яромир был уж хорош. Двудомный в буфете так и не появился, видимо, махал своей лопатой в ином месте или попросту дежурил подле станционного колокола. Но это пришлось к лучшему. На виду у Морфея Ипатьевича надираться можжевеловкой вышло бы неловко. Басурманин же был свой парень, или стал казаться таковым после граммов примерно двухсот, принятых господином сторожем под скудную закуску в виде бутербродов с «одесской полукопченой».
Когда солнечный диск подошел к своему зениту, а запасы можжевеловки — к естественному своему концу, Яромир засобирался восвояси. Решительно отклонив предложение Басурманина перейти сей же час на горькую, перцовую. Лукавые амуры-путти смеялись ему вслед с расписного потолка, диванные подушки и мраморные столики будто бы качались на воздушных волнах перед его помутневшими глазами, резные золоченые львы нагло щерились с подлокотников старинных кресел — неустойчивые ноги несли Яромира к выходу, однако цель своих передвижений господин сторож видел смутно.
— Постой, багатур, не ходи в одиночку, — остановил его озабоченный оклик Басурманина, — провожу немного, пешком, — предложил Мурза так, словно у дверей буфетной его поджидал горячий скакун, от чьих услуг он великодушно отказывался.
Басурманин исправно довел господина сторожа до площади. Если передать словами более верными — дотащил на себе. Усадил у плетня «жалоб и предложений», после чего настоятельно попытался откланяться:
— Ты сиди, покамест. Трезвей. Вон и Николашка-«тикай-отседова» за тобой присмотрит. — Мурза показал пальцем в сторону молоковоза, привычно обосновавшегося в углу площади. — Мне к обществу пора, на станцию. Иначе неудобно — я сегодня плачу.
— Где мы? — вяло цепляясь за декоративную завалинку, спросил плохо себя сознававший Яромир.
— Я же говорю — на площади Канцурова, — педантично-наставительно ответил ему Басурманин, без малейшего даже раздражения на чужую пьяную бестолковость.
— А кто такой Канцуров? Кто он такой, я тебя спрашиваю? — В господине стороже внезапно проснулась беспричинная хмельная агрессивность. — Отчего площадь его имени? Что я, хуже, что ли? В мою честь, поди ты, общедоступного сортира не назовут!
— Ну, будет, будет, багатур. Не буянь. — Басурманин успокаивающе похлопал господина сторожа по плечу, отчего тот сразу же завалился неловким боком на плетень. Посыпались горшки с портянками. — Канцуров хороший человек был. Святой. Может, один такой на белом свете, чтобы во всем праведной жизни.
С Яромира как рукой сняло хмельное помутнение. Словно и не пил он прежде никакой можжевеловки, а только что очнулся ото сна на морозном, проясняющем заблудшее разумение воздухе.
— Как ты сказал? Праведной жизни и святой? Ах, милый ты мой Басурманин! — Господин сторож в порыве прекрасного благодарственного чувства кинулся на шею Мурзе, обслюнявил бритые сизые его щеки поцелуями.
— Экие, брат багатур, у тебя настроения. Разные — то баламутить вздумаешь, а то — обниматься, — отбивался от него Мурза, впрочем, беззлобно.
Наконец Басурманину удалось стряхнуть с себя любвеобильного в эти минуты господина сторожа, однако спокойствия на площади оттого больше не стало. Яромир, оторвавшись от объятий с недоумевающим портным, выбежал, как уж смог на не вполне окрепших ногах, прямо в центр пустой площади. И запрыгал козлом на том самом месте, где вчера еще лежал беспамятным «приблудный» Гервасий и где во всяком порядочном городе полагалось быть памятнику.
— Вот оно! Вот оно! Нашел! — Яромир продолжал свои загогулистые прыжки и юродивые кривлянья, пока его не отловил водитель Николай, жалостливый к любым человеческим слабостям на алкогольной почве.
Яромир снова был водворен на завалинку к покосившемуся, не без его нынешних стараний, плетню и на некоторое время затих; водитель Николай между тем кинулся опрометью к себе в кабину и очень скоро возвернулся — в руках он сжимал литровую стеклянную банку, полную синеватого обезжиренного молока, прихваченного поверх тонкой ледяной корочкой.
— На, испей. Холодное — не простудись смотри, — протянул Николай свою банку, предварительно проткнув лед не слишком чистым корявым пальцем.
— Ништо! — успокоил его Яромир. От души хлебнул молока, получил удовольствие. Обжигающе холодная жидкость влилась внутрь него словно свежая донорская кровь. — Не откажи в услуге, братец? Проводи в одно место? Ноги держат плохо, зато голова ясная. Так я буду головой, а ты — моими ногами.
Николай оживился, услышав прошение о помощи, полез проворно в задний карман за папиросами, извлек располовиненную пачку «Астры», закурил сам, предложил Яромиру:
— Бери, не тушуйся, табачок конкретный… Ба, да ты ж некурящий, уж я и позабыл. — Николай убрал поспешно лишнюю «Астру» обратно в карман. — Ничего, я и на ходу могу потянуть. Говори, куда идти-то? Я с охотой, не то совсем засиделся в тоске.
— Здесь недалеко. С визитом по соседству. — Яромир махнул небрежно рукой в направлении муниципального особняка. — Хочу мэра нашего проведать, как здоровьишко, то да се? Заодно узнаю кое-что и кое о ком.
