шею.
— Точка зрения, достойная закоренелого гностика, — отозвался неугомонный корнет, — я все-таки напомню вам, что Бог есть любовь, а не просто целеполагающее начало, высшее основание и конечная цель. Даже вы не станете расписываться в полном безразличии к бедным молекулам портвейна. В какой-то степени вы их любите, вам не безразлична их судьба, как и вы не безразличны Логосу.
— Логос, мой дорогой, не более чем текст — который Бог, и некто третий, кто этот текст читает.
— Я принимаю вашу иронию от Иоанна, поручик, «Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Но речь идет не просто о Разуме, а еще и о всеобщем космическом законе, о карме…
— Карма, — азартно усмехнулся Анатолий Дмитриевич. — А представьте-ка себе наспех сколоченный балаганчик, полно зрителей, мастеровые, крестьяне и прочий сброд, вонь, семечки, на сцену поднимается конферансье, такой вертлявый субъект, и объявляет: «Почтеннейшая публика, а сейчас перед вами выступит непревзойденный исполнитель кармических куплетов Василий Пряников! Просим!» Выходит вышеназванный Василий и скверным голосом поет под гармошку о том, как пришел Ванька к Аньке и хвать ее, простите, за пизду. Тут с печи слезает Анькин муж, Антон, и бьет поленом Ваньку по башке. Мораль — не зарься на чужое. Вот вам и Логос, и закон кармы! — Корнет то ли соглашался, то ли просто начинал поклевывать носом. — Но это не полная картина мирозданья, — продолжал Анатолий Дмитриевич, — ведь в балаганчике сидят зрители. Одна и та же захватывающая история отражается и происходит параллельно во множестве сознаний. В сущности, выстраивается модель Троицы. Бог-Отец — автор кармического куплета, Бог-Сын — исполнитель, и Святой Дух — слушатель, третья ипостась, без которой представление невозможно. В одном из миров духовной начинкой оказался пролетарий с Нарвской заставы. В совершившемся событии он найдет что-то близкое и гармоничное. Рядом с ним по случайности оказался профессор Санкт-Петербургского университета. Вообразите, как покоробило его спетое безобразие. И получается, что в мире, где присутствует Дух профессора, бедный Ванька не понимает, зачем приперся к Аньке, за что поленом получил, и помирает. А изменить ничего нельзя — куплет прозвучал, универсум состоялся. И такая тоска возьмет и Ваньку, и Аньку, и ее мужа…
Анатолий Дмитриевич приумолк, коротко задумавшись о причинах собственной тоски, которые, вместе с этим бесконечным пожаром за рекой, вечной сыростью и повальным пьянством среди офицеров, не поддавались никакому логическому объяснению.
Он открыл глаза и со смущением понял, что не заметил, как задремал. Подкрадывались ранние сумерки, и, значит, он провалился в сон часа на полтора. Почти синхронно с ним проснулся корнет.
— Я вас внимательно слушаю, господин поручик, — пробормотал он извиняющимся тоном.
Анатолий Дмитриевич попытался вспомнить, о чем шла речь. Тема недавней беседы вначале дремотно брезжила, потом отчетливо прояснилась. Всплыли даже слова, после которых он впал в сонное забытье.
— Зато в параллельном мире, — уверенно сказал Анатолий Дмитриевич, — с Духом пролетария все будет отлично. Ванька знает, зачем пришел, за что хватать. И смерть не страшна, потому что справедливая. Впрочем, и это только часть проблемы…
Его прервал шум, производимый сотнями копыт. Где-то рядом пронесся табун лошадей. Словно ошалевшие, лошади летели в сторону яра.
Анатолий Дмитриевич подхватил с земли винтовку:
— Сейчас выяснится, кто их спугнул!
Он быстро скатился в овражек, при случае с успехом бы заменивший неглубокий окоп. Следом за поручиком туда на четвереньках переполз и рохля корнет. Анатолий Дмитриевич несколько томительных минут высматривал обозримое через бинокль пространство.
— Никого, — сказал он шепотом.
— Так на чем мы остановились, господин поручик? — безмятежно спросил корнет, усаживаясь на прежнее место.
— Следуя одной из теософских теорий, — все еще прислушиваясь к тишине, сказал Анатолий Дмитриевич, — Ванька — это разумный атом с постоянным смыслом, и сочинитель куплета, так или иначе, погружает Ваньку в родную ему среду. Но если он возьмется сочинять про царя, самодержец будет ходить в золотых лаптях, питаться кренделями, сутками на перине валяться — так представляет себе царское житье сочинитель. И атом, смысл которого определен изначально безграмотной и варварской волей, навеки погружается в невозможную для него среду и мается в золотых лаптях.
— Зябко становится, — сказал вдруг корнет, — так и воспаление легких недолго схватить.
— Нам бы сейчас не помешало пропустить по глоточку, — поежился под сырой шинелью Анатолий Дмитриевич. — Знаете что, — его осенило, — а давайте в город сходим, тут пешком совсем недалеко, и в каком-нибудь доме самогону купим. — Он попытался заговорщицки подмигнуть, но эта дружеская ужимка больше напоминала похмельный тик.
Корнет согласно закивал.
— Я не против, только неловко как-то… — Он смущенно потупился.
— Да что вы загрустили, юноша? — бодрым и неискренним голосом сказал Анатолий Дмитриевич. — Выше голову! Ровным счетом ничего предосудительного. Ни малейшего уставного нарушения. Пойдемте, обернемся за полчаса, если быстрым шагом. А не то околеем ночью!
Через минуту два офицера сбегали вниз по лошадиной тропе в яр, за которым почти сразу начиналась городская окраина.
— Вот увидите, корнет, — убеждал Анатолий Дмитриевич, — в первом же доме достанем… Не поверите, здесь такой народец прижимистый, запасливый, у каждой бабы можно спиртным разжиться…
Они крались по улицам притихшего местечка.
— Но, господин поручик, — горячился корнет, — вы, в сущности, перефразируете тезис неоплатоников, что материя — лишь низшее звено в иерархии Вселенной, так сказать, эманация мировой души, над которой возвышается дух, а еще выше — первосущность…
— Наличие мировой души, мой дорогой, говорит о том, что наш мир не просто балаганная песня, а задушевная. Ее, разумеется, бисируют. И так пока слушателям не надоест, — вот вам и колесо Сансары.
— И как же остановить его?
— По всей видимости, нужно уничтожить кого-нибудь из святой Троицы, чтобы мир-песня перестал существовать.
— Надо убить Бога-творца, автора текста. Не так ли, господин поручик?
— Думаю, нет. Вы ведь теперь понимаете, что Пушкина на дуэли застрелил не Дантес, а Онегин, и это ему совершенно не помогло.
— Значит, надо убить Бога-исполнителя.
— Появится новый.
— Так где же выход? — удрученно спросил корнет. — Из вашего мира-текста никогда не вырваться.
— Ну почему? Сгорела же Александрийская библиотека, и миллионы книжных душ получили свободу полного небытия. Умерли авторы манускриптов, свитков, папирусов, умерли люди, которые их читали или хотя бы знали понаслышке, и тысячи миров постепенно исчезли навсегда. Подумайте, кто поджег библиотеку?
Какое-то время они прошагали в полном молчании.
— Смотрите, — неожиданно зашептал Анатолий Дмитриевич, — когда наш полк еще в тринадцатом дислоцировался в этом городе, я снимал квартиру вот в этом двухэтажном доме, — он остановился, — а хозяином был купец Сковородников, Василий Парфенович. Презанятный, скажу вам, тип, особенно для такой глуши — настоящий русский негоциант, не выкрест. И, вообразите, на весь дом — ни одной иконы. Я спрашиваю, почему, а он мне: «Извольте, ваше благородие, взглянуть на стеночку, тут о прошлом годе обои оборвались, так я велел дворнику сварить клейстер и подклеить их. А вчера обои сняли, под ними клейстер весь высох в пыль. Я, ваше благородие, послужил причиной возникновения этой пыли, и мне до нее дела нет. И Богу до меня тоже дела нет!»
— Радикальных взглядов был ваш хозяин, — озадаченно крякнул корнет, — только боюсь, что
