Мы встретились в метро. Он изменился: стал вызывающ, дерзок. Сорок восемь часов потребовалось Фройляйн, чтобы как следует удобрить нечерноземный мозг суперфосфатом. Глупый овощ полностью ей подчинился.
Он мне грубил:
— Ты плохой актер, — делал вид, что раскусил мою игру, дескать, он имел беседу и знает правду. Жертва пестицида оказывалась форменным предателем.
Я больше не жалел Алешу, вздохнул:
— Ах, вот ты как заговорил, ну ладно. — Дурака придется немного проучить.
Мы остановились у подъезда Фройляйн. Я сказал:
— Стой здесь и жди.
Я поднялся к ней, напился чаю, расстегнул штаны, и Фройляйн в молчаливом жанре отработала двухдневную разлуку.
Тогда сказал:
— Внизу стоит Алеша. Может, пригласим?
Фройляйн справилась с волненьем:
— Не нужно. Спустимся к нему.
— Зачем пришел? — она спросила Алешу.
Я понял по его глазам, что это был стилет промеж лопаток. Он вяло помертвел.
— Я же говорила, что не люблю тебя, — с изяществом завзятого факира она вогнала новый колющий предмет.
Он беспомощно хватал губами воздух, я назидательно кивал: «И поделом».
— А еще вчера любила, даже очень, — вдруг очнулся Алеша, — ты расскажи ему, как мы с тобой вчера, два раза в институте.
— Какая низость! Не подозревала, что ты способен на такую ложь!
Алеша поднял руку для креста и соляной щепотью клюнул себя в лоб, и в пуп, и под ключицы:
— Клянусь, что правда!
— Ложь! — сказала Фройляйн.
— Поклянись здоровьем, — попросил Алеша.
— Клянусь! — сказала Фройляйн.
— Хана здоровью!
Я подытожил:
— Все ясно, ступай домой, Алеша.
— Не пойду, пускай она вернет мои кассеты!
Мы втроем поднялись к Фройляйн. Алеша бегал по квартире и отслеживал повсюду свои вещи. Из разных комнат они привычно переругивались, как бывшие супруги. Я пытался забавляться ситуацией, но забава с каждой минутой становилась болезненней и горше.
— Может, выпьем кофе?
Фройляйн громыхнула на кухне чайником. Мы уселись за стол. Фройляйн и Алеша, друг напротив друга, поочередно обменивались разрывными выстрелами.
— Я с тобой общалась только потому, что нужно было выкопать картошку!
— И трахалась со мной поэтому?!
— Я же должна была как-то с тобой расплачиваться! — сказала уже не Фройляйн, а Немецкая Проститутка.
И я упал, сраженный насмерть бесстыжим рикошетом.
Мы допили кофе. Я деликатно выставил Алешу, сказал с намеком:
— Ты нам мешаешь.
Он ворчал в прихожей, цеплялся за половики и норовил остаться.
За ним закрылась дверь. Я начал мстить и доложил Немецкой Проститутке про Алену, сдал быльем поросшую Светлану, все мои измены преподнес как символы прощенья:
— Поверь, я не имею к тебе претензий — сам не отличаюсь постоянством. — Воскресил прелестный эпизод: — Помнишь, ты позвонила?.. А у меня Алена. Я соврал, что убегаю, помнишь? Алена… В носу такая смешная бусинка… Я был тогда влюблен. Но это в прошлом.
Проститутка плакала. Я проводил ее до института, потом по лестнице наверх, до чердака. Там, не спеша, нагнул ее к перилам.
— Глянь-ка сюда, — сказала Проститутка, мягкая от слез. На ступенях виднелись белые разводы, похожие на птичьи кляксы. — Это Алешина сперма…
Я брызнул на ступени.
— Мне понадобятся деньги, — заявила Проститутка, — гинекологу.
— Ей-богу, ни копейки. — Меня качало от немыслимой усталости.
— Займи!
— Я в жизни не просил.
Она перезвонила в четыре часа утра.
— Слушай, — сказала Проститутка. — Ты и мужик херовый, и писатель ты херовый. И с другими я спала, потому что ты херовый!
Трижды херовым я повесил трубку. Оскорбила перо и член. Две составные двуформной сути. Когда же грянут залпы огневых катюш?! За смерть отцов, за слезы матерей, за кованый эсэсовский сапог, поправший хрупкое достоинство писателя!
Контуженой рукою я набрал Алешу.
— Возьми ее себе, — я из последних сил вливал настойку белены в подставленное ухо, — я отымел ее на чердаке и не вернусь к ней больше никогда!
И разом проиграл мою войну. Копатель побежал прощать и наслаждаться.
Что мне оставалось делать? Партизанить, отступать. Я пришел на следующий день к Немецкой Проститутке и сдался до последнего героя. Я просил прощенья, убеждал, что мы должны быть вместе, пытался воскресить те редкие фрагменты наших отношений, сходствующие с любовью хоть издали.
Немецкий враг бесчинствовал на полоненных землях: «А твою сраную мимозу на Восьмое марта я вышвырнула в мусорное ведро!»
Я не прощу поруганную веточку. Ее цветочных сил хватило бы на десять лет любви, которой нет в тепличных тушках роз. Эх, мне бы оседлать возлюбленное прошлое — Альбину, но вернуться можно, если прошлое когда-то было настоящим.
Спустя бессонную неделю она сама нашла меня.
— Мы были у врача, — капризно всхлипнула, — я не хочу аборта!
Забрезжил жалкий, как мышиный хвостик, луч надежды.
— И не нужно, это так опасно.
— Алеше трудно на мне жениться, он знает, от кого ребенок.
— Пусть не выдумывает, выискался фрукт!
Роспись назначили на декабрь, до появленья пуза. Мы продолжали видеться, каждый для своей великой цели. Последний раз она пришла за день до свадьбы: «Мне приходится просить его, чтобы он спал со мной», — поделилась горем.
Оглушенный вестью, я, простой солдатик, сжимая, как последнюю гранату, хуй в руке, упал на Проститутку.
Но я б не пожелал Алеше моих терзаний. Перенесенные в его выносливую верблюжью душу, они поблекли бы, лишились остроты и стали избавленьем.
В снотворном принудительном кошмаре мне приоткрылся тайный замысел Алеши — месть на свой манер, подобье шутовской свадьбы, но без карликов и ледяного дома. Он завтра не приедет в загс. Брюхатая невеста прождет час или два. Разгневанные, разойдутся гости, мамаша Проститутки будет звонить пропавшему. Никто не отзовется, он исчезнет на месяц, потом объявится и насладится местью, упьется поздним животом.
Когда настал час судить, кто кому больше напакостил, в моих чернильных силах сочинить любую судьбу и оболгать ее. Но в этой лжи заложен скрытый главный смысл. Если начать чтение, допустим, с
