Готтбаум слегка улыбнулся.
— Идемте же в дом.
Дверь, в ответ на прикосновение Готтбаума к сенсорной панели, мягко скользнула в сторону; и Бейли обнаружил себя в полукруглом жилом помещении — пол выложен плитами серого, шероховатого сланца, кресла 'Old Bauhaus' — хром и кожа завалены подшивками научной периодики, стеллаж с широчайшими полками по пояс в высоту, огибающий купол по периметру, уставлен дорогущим оборудованием; черные металлические корпуса, дисплеи высокого разрешения, мерцают лампочки ('включено'), тихонько гудят вентиляторы (охлаждающие). И еще оборудование — на полу, среди сплетения проводов…
Готтбаум, не останавливаясь, прошел к столику красного дерева, стоявшему у окна, открывавшего вид на лес и океан вдалеке. За столиком, погрузившись в чтение, сидела молодая женщина. Осознав присутствие рядом Готтбаума, она подняла взгляд — удивленно, неуверенно. Азиатская раскосость, скромный (demure) японский рот, но кожа почти так же светла, как и у самого Бейли…
— Моя дочь, Юми, — Готтбаум сопроводил представление небрежным, резким жестом. — Юми, это — человек из лаборатории; приехал для беседы со мной. — Он стоял над ней, явно ожидая ее ухода.
Бейли вдвинулся между ними.
— Добрый день, — сказал он. — Меня зовут Ричард Уилсон. Рад знакомству.
Она поднялась. Одета она была в белую 'крестьянскую' блузу и рукодельную, до лодыжек длиной хлопчатобумажную юбку. Она рассеянно теребила ткань, и Бейли отметил, что ногти у нее обкусаны чуть ли не до мяса.
— Здравствуйте, — почти шепотом сказала она.
— Надеюсь, я не испортил вам день?
— Нет. Вовсе нет. — Она быстро взглянула на Готтбаума и снова перевела взгляд в сторону Бейли. — Если у вас что-нибудь не для посторонних, или…
— Да уж, Юми, прошу тебя. — Готтбаум сжал губы; судя по всему, он и не старался скрыть нетерпение.
— Возможно, мы еще увидимся, — сказал ей Бейли. Она как-то непонятно задевала (struck) его — не только ее скромно, по-детски, красивое лицо, но само ее присутствие. Она была застенчива, и, очевидно, во всем беспрекословно подчинялась отцу, но в то же время где-то обособлена, непоколебимо поддерживая это разделение (подчеркивая свою отделенность от отца?).
Она подобрала со стола пару бумажных тарелок и, низко склонив голову, вышла за дверь. Последовало краткое журчание воды, затем дверь закрылась, и наступила тишина.
Готтбаум указал Бейли на освободившееся кресло.
— Садитесь. Вы удовлетворены ответом на I вопрос?
Бейли сел в кресло, положив на стол перед собой компад и папку с описанием проекта. Хорошо бы Готтбаум перестал форсировать…
— Я так понимаю из вами сказанного, — ответил он, — у Хортона столько друзей в Пентагоне, что проекту и не нужно было давать за эти 30 лет какие-нибудь результаты. Знаете, что-то с трудом верится.
Старик без всякой веселости рассмеялся.
— Не нужно, Уилсон. Результаты — не надувательство. С самого начала тысячелетия упадок и экологические кризисы нашего века вновь вернули нас в годы Рузвельта. Bailouts and buyouts. Прогресс движется вперед в лучшем случае черепашьими шагами; надежды на будущее уменьшаются пропорционально. Частная индустрия больше нигде никакой роли не играет, и дело обороны — не исключение. Все вершит одна большая правительственная бюрократия, со всей бюрократической тупостью, и люди наподобие Хортона прекрасно умеют этим пользоваться.
Бейли неспешно кивнул, начиная наконец понимать, что же такое есть этот Готтбаум. Он побарабанил пальцами по компаду.
— Я по пути сюда навел кое-какие биографические справки, — сказал он, выбирая шрифт. Экран засветился. Вы не возражаете?
Готтбаум выжидательно пожал плечами.
Бейли вызвал на экран текст.
— Родились вы в 1950-м, стало быть, в 60-х были тинэйджером… Студент-радикал?
— Нечто вроде, — буркнул Готтбаум, откидываясь на спинку кресла. — Ну, держались мы в [?] несколько дней, швырнули несколько булыжников да бутылок… Это имеет отношение к делу?
— Я только хочу получить полную картину, — сказал Бейли. — Видите ли, с точки зрения современности, для любого из моего поколения те времена — синоним анархии.
Глаза Готтбаума сузились.
— Не было никакой анархии. Было всего лишь немного больше свободы.
— Вот как? Что ж. После того, как вы — в 1975-м получили звание доктора [Ph.D]…
— Судя по всему, сейчас вы помянете мой компьютерный вирус.
— Именно так. Я знаю, что ваш вирус полностью вывел из строя сеть mainframes, какими тогда пользовались.
— Просто шалость, — сказал Готтбаум, уже несколько запальчиво. — Вирус ничего не повредил, не потер ни одного файла, не исказил никаких данных!
Сеть вполне можно было восстановить и запустить снова, если бы несколько [?] не запаниковали.
— Эта ваша шалость сегодня называлась бы государственным преступлением, — заметил Бейли. — Но в те времена, наверное, на было законов, предусматривающих такие вещи. Что ж, пойдемте дальше. В 1985-м вы открыли собственное дело микрокомпьютеры — и стали миллионером.
Готтбаум выказывал не больше дружелюбия, чем прежде. Он сцепил перед собой на столе тонкие свои, длинные пальцы.
— Вы упустили, что несколько лет до этого я занимался интенсивными исследованиями, что позволило впоследствии выбить из игры всех конкурентов — как наших, так и японских; в остальном же все верно. Но к чему вы все это?
— А вот к чему. Вы росли в эпоху узаконенного беззакония. Люди нарушали тогда законы на каждом шагу и даже богатели в процессе нарушения. Сегодня, благодаря централизованному правительству и плановой экономике, обстановка контролируется, и алчность не правит обществом, как раньше, и никто не останется обойденным. Но для вас все это — из-за воспитания — лишь только большая, тупая бюрократия.
У Готтбаума дернулась щека. Губы его чуть заметно зашевелились, точно желая сказать что-то в ответ. Но, о чем бы он ни думал, он, видимо, решил держать свои мысли при себе.
— Я уж давно выучен, — сказал он, — не спорить на эти темы. Пустое сотрясение воздуха. — Тон его не допускал ни малейшей возможности возврата к теме.
Бейли был сбит с толку. Ведь было такое впечатление, что старик вот-вот начнет колоться!
— Это очень плохо, — сказал он.
Готтбаум встал.
— Вернемся же к делу. Минуту. — Он подошел к бежевому металлическому шкафчику — на новенькой полировке не было ни единой пылинки, точно его только что распаковали. — Вы знаете, что это?
Бейли прошел к нему.
— Похоже на Pollenz T — пять-двадцать.
— Совершенно верно. Внутри этой маленькой коробочки содержатся 32.768 сопроцессоров и 520 терабайт молекулярной памяти. А это — полквадриллиона adresses.
— Но я не вполне понимаю…
— Я как раз отвечаю на ваш второй вопрос, — с нетерпением сказал Готтбаум, точно это разумелось само собой.
— Понимаете ли, Уилсон, несмотря на все правила и весь протекционизм, у нас до сих пор каждые 15 лет появляется целое новое поколение компьютерной техники. Да и старая перестраивается. Gallium arsenide заменил кремний, и теперь на очереди квантовая электроника. И такого природа уже не может сделать. Природа — эволюционна и вынуждена жить со всеми своими ошибками. Однако мы всегда можем
