Вдруг как будто постучали… Кто так поздно? Что за вздор?
И в сомненье и в печали я шептал: 'То друг едва ли,
Всех друзей давно услали… Хорошо бы просто вор!'
И, в восторге от надежды, я сказал: 'Войдите, вор!'
Кто-то каркнул: 'Nevermore!'
…Все я понял. Ну, конечно, старый Ворон! И поспешно
Я открыл окно – и вот он, старый Ворон давних пор!
Он куда-хнул в нетерпенье, озирая помещенье…
Я сказал тогда в смущенье: 'Что ж, присядьте на ковер;
В этом доме нет Паллады, так что сядьте на ковер -
Вот ковер, and nothing more!
И нелепо и понуро он уселся, словно кура…
Но потом нашлась Паллада – да, велик мой книжный сор!
И взлетел и снова сел он – черный, как из смоли сделан,
Он глядел, как сонный демон, тыча клювом в титул 'Мор',
Но внезапно оживился, стукнул клювом в слово 'Мор'
И промолвил: 'Nevermore!'
…Я подпрыгнул. О, Плутонец! Молчаливый, как тевтонец!
Ты влетел, взглянул – и сразу тонкий, едкий приговор!
Ты – мудрец, не корчи мину, – но открой хоть половину:
Как пройти в твою пучину? Потому что с давних пор
Я боюсь другой пучины в царстве, грязном с давних пор…
Каркнул Ворон: 'Nevermore!'
Ворон, Ворон! Вся планета ждет солдата, не поэта -
Вам в Плутонии, пожалуй, непонятен наш раздор!
О, какой грядущий гений об эпохе наших рвений
Сочинит 'венец творений', зло используя фольклор -
И, пожалуй, первым делом нами созданный фольклор!
Каркнул Ворон: 'Nevermore!'
О пророк, не просто птица! В нетерпенье есть граница,
И тогда берут Вольтера – или бомбу и топор.
Мы бледнели от позора – так пускай не слишком скоро,
Ведь у нас разгар террора, – но придет ли Термидор?
…Пал Дантон и Робеспьера поразил же Термидор!
Каркнул Ворон: 'Nevermore!'
О пророк, не просто птица! Есть ли ныне заграница,
Где свободный об искусстве не опасен разговор?
Если есть, то добегу ли я в тот край, не встретив пули?
В Нидерландах ли, в Перу ли я решил бы старый спор -
Романтизма с реализмом до сих пор не кончен спор!
Каркнул Ворон: 'Nevermore!'
'Никогда!' – сказала птица… За морями заграница…
…Ту вломились два солдата, сонный дворник и майор…
Перед ними я не шаркнул, одному в лицо лишь харкнул -
Но зато как просто гаркнул черный ворон: Nevermore!
И вожу, вожу я тачку, повторяя: Nevermore…
Не подняться… Nevermore!
ВОРОН Как-то полночью ненастной я над книгой старых дней,
Книгой странной и неясной утомленно забывался,
Головой слегка качая, сонной головой моей.
Вдруг, безмолвье нарушая, стук, невнятный стук раздался.
'Это гость, – сказал я тихо, – у порога моего,
Гость, и больше ничего'.
Был декабрь, еще поныне помню это. На полу
Тени дров, истлев в камине, будто призраки дрожали.
Ждал рассвета я понуро, погруженный в полумглу.
Ждал я ту, что 'там' Ленорой сонмы ангелов прозвали,
Но не властью книги мудрой возвратить любви года…
Всё исчезло навсегда.
Штор пурпурных сонный лепет наводил лишь грусть и жуть:
Непостижный темный лепет, мне неведомый доселе;
И, пытаясь сердца муку успокоить как-нибудь,
Повторял я через силы, повторял я еле-еле:
'Это, видно, гость стучится у порога моего,
Гость, и больше ничего'.
Ожидать не в силах доле, холодея и дрожа,
Я собрал остатки воли, молвя тихо: 'Извините,
Умоляю, извините, господин иль госпожа:
Я дремал и еле слышал, как тихонько вы стучите'.
Дверь открыл я и застыл я у порога моего:
Тьма, и больше ничего.
Полн тревоги и сомнений, полн неизречимых дум,
Будто в царстве сновидений, ночи я ловил дыханье -
То, чего постичь не смеет жалкий человечий ум.
Тихим шепотом 'Ленора!' я, дрожа, прервал молчанье.
Мне ответом был: 'Ленора!' – отзвук зова моего,
Эхо – больше ничего.
Я к камину возвратился. Снова вспыхнула душа.
Стук яснее повторился. 'Эту тайну я открою;
За окном там кто-то бродит, – думал я, едва дыша, -
Лишь бы сердце тише билось… Эту тайну я открою;
