За окном иль у порога, у порога моего
Ветер – больше ничего'.
Я окно открыл широко, старой ставней загремел,
И ко мне в мгновенье ока (что за ужас! что за диво!)
Ворон, ворон дней минувших неожиданно влетел,
С миной лорда или лэди. Без поклона, неучтиво
Он вспорхнул на бюст Паллады (ясно видел я его),
Сел – и больше ничего.
И с улыбкою печальной перед черной птицей той:
'Ты не трус, о гость фатальный! О облезлое созданье!
Не из царства ли Плутона залетел ты? – Так открой
Мне теперь, о призрак-ворон, благородное прозванье,
Что ты носишь в царстве Ночи', – я шепнул, потупя взор.
Карнкул ворон: 'Nevermore!'
Хоть в ответе птицы вещей смысла я не разгадал,
Но эмблемою зловещей был смущен и озадачен;
Кто из смертных – о, скажите – наяву хоть раз слыхал,
Как на бюсте каркал ворон – черен, и угрюм, и мрачен?
Столь гнетущий призрак птичий кто видал до этих пор
С жуткой кличкой 'Nevermore'?
Лишь одно, одно лишь слово ворон с бюста прокричал
И замолк угрюмо снова, дух смутив тоскою странной.
Он сидел, пером не дрогнув, неподвижно и молчал.
Я шепнул: 'Друзья, надежды – отлетели. Гость незванный
Отлетит, быть может, завтра вслед за ними навсегда'.
Каркнул ворон: 'Никогда!'
Вздрогнул я: 'Иль это чары полуночи роковой?
Видимо, хозяин старый сей залетной черной птицы,
Сам гонимый темным Роком, сам снедаемый тоской,
Научил ее рефрену! Всё лишь гиль и небылицы!
И рефрен тот – лишь безумный, скучный, похоронный вздор:
'Никогда' иль 'Nevermore'.
С бархатной подушкой алой кресло к бюсту у дверей,
Бледный, до смерти усталый, пододвинул я украдкой,
Размышляя перед дряхлой, тощей, лысой птицей сей
С темным языком авгура. Иль под вещею загадкой
Горе новое таится, скрыта новая беда? -
'Nevermore' иль 'Никогда'.
Так сидел я, размышляя в полуночной тишине,
Уж вопросом не пытая старой птицы той, чьи очи
Ярким пламенем зарделись, прожигая душу мне.
Тихо гладя бархат алый, я другие вспомнил ночи…
Но Она подушки этой, как в минувшие года,
Не коснется никогда!
А потом так дивно было: воздух будто задрожал,
Словно ангелы кадила чуть звенящие качали
И курили фимиамы. Я к душе своей воззвал:
'О, вдыхай тимьян небесный! Позабудь юдоль печали
И утраченной Леноры неземной, лучистый взор!'
Каркнул ворон: 'Nevermore!'
Полный вновь своей утраты, вскрикнул я: 'Ответь, пророк,
Птица или бес проклятый! Там, средь звезд, в лазурной дали,
Встретить ли мне Рок дозволит – беспощадный, темный Рок -
Ту, что ангелы на небе светлым нимбом увенчали?
Поцелую ль я Ленору, Рай обретши навсегда?'
Каркнул ворон: 'Никогда!'
Я вскочил, вопя: 'Убийца, птица или демон – прочь!
Вынь из сердца, кровопийца, клюв сверлящий, клюв упорный!
О, покинь сей бюст Паллады, отлети в глухую ночь,
В царство мрачного Плутона! О, рассыпься, призрак черный!
Сгинь средь берегов туманных, средь заклятых адских гор!'
Каркнул ворон: 'Nevermore!'
Он не двинулся; безмолвно, будто в думы погружен,
До сих пор царит он, словно украшая бюст Паллады.
И при свете лампы бледной тень отбрасывает он:
Тень на землю, тень на душу, тень на бывшие отрады,
И душе, душе бессильной, как в минувшие года,
Не влететь уж никогда.
Прага, 1952 г.
