стоял тогда студеный декабрь. Догоравший в камине уголь обливал пол
светом, в котором видна была его агония. Я страстно ожидал
наступления утра; напрасно силился я утопить в своих книгах печаль по
моей безвозвратно погибшей Леноре, по драгоценной и лучезарной
Леноре, имя которой известно ангелам и которую здесь не назовут
больше никогда.
И шорох шелковых пурпуровых завес, полный печали и грез,
сильно тревожил меня, наполнял душу мою чудовищными, неведомыми
мне доселе страхами, так что в конце концов, чтобы замедлить биение
своего сердца, я встал и принялся повторять себе: 'Это какой-нибудь
прохожий, который хочет войти ко мне; это какой-нибудь запоздалый
прохожий стучит в дверь моей комнаты; это он, и больше ничего'.
Моя душа тогда почувствовала себя бодрее, и я, ни минуты не
колеблясь, сказал: 'Кто бы там ни был, умоляю вас, простите меня ради
Бога; дело, видите, в том, что я вздремнул немножко, а вы так тихо
постучались, так тихо подошли к двери моей комнаты, что я едва-едва
вас расслышал'. И тогда я раскрыл дверь настежь, – был мрак и больше
ничего.
Всматриваясь в этот мрак, я долгое время стоял, изумленный,
полный страха и сомнения, грезя такими грезами, какими не дерзал ни
один смертный, но молчанье не было прервано и тишина не была
нарушена ничем. Было прошептано одно только слово 'Ленора', и это
слово произнес я. Эхо повторило его, повторило, и больше ничего.
Вернувшись к себе в комнату, я чувствовал, что душа моя горела
как в огне, и я снова услышал стук, – стук сильнее прежнего. 'Наверное, -
сказал я, – что-нибудь кроется за ставнями моего окна; посмотрю-ка, в
чем там дело, разузнаю секрет и дам передохнуть немножко своему
сердцу. Это – ветер, и больше ничего'.
Тогда я толкнул ставни, и в окно, громко хлопая крыльями, влетел
величественный ворон, птица священных дней древности. Он не
выказал ни малейшего уважения; он не остановился, не запнулся ни на
минуту, но с миною лорда и леди взгромоздился над дверью моей
комнаты, взгромоздился на бюст Паллады над дверью моей комнаты, -
взгромоздился, уселся и… больше ничего.
Тогда эта черная, как эбен, птица важностью своей поступи и
строгостью своей физиономии вызвала в моем печальном воображении
улыбку, и я сказал: 'Хотя твоя голова и без шлема, и без щита, но ты
все-таки не трусь, угрюмый, старый ворон, путник с берегов ночи.
Поведай, как зовут тебя на берегах плутоновой ночи'. Ворон каркнул:
'Больше никогда!'
Я был крайне изумлен, что это неуклюжее пернатое созданье так
легко разумело человеческое слово, хотя ответ его и не имел для меня
особенного смысла и ничуть не облегчил моей скорби; но, ведь, надо же
сознаться, что ни одному смертному не было дано видеть птицу над
дверью своей комнаты, птицу или зверя над дверью своей комнаты на
высеченном бюсте, которым было бы имя Больше никогда!
Но ворон, взгромоздившись на спокойный бюст, произнес только
одно это слово, как будто в одно это слово он излил всю свою душу. Он
не произнес ничего более, он не пошевельнулся ни единым пером; я
сказал тогда себе тихо; 'Друзья мои уже далеко улетели от меня;
наступит утро, и этот так же покинет меня, как мои прежние, уже
исчезнувшие, надежды'. Тогда птица сказала: 'Больше никогда!'
Весь задрожал я, услыхав такой ответ, и сказал: 'Без сомнения,
слова, произносимые птицею, были ее единственным знанием,
которому она научилась у своего несчастного хозяина, которого
неумолимое горе мучило без отдыха и срока, пока его песни не стали
заканчиваться одним и тем же припевом, пока безвозвратно погибшие
надежды не приняли меланхолического припева: 'никогда, никогда
больше!'
Но ворон снова вызвал в моей душе улыбку, и я подкатил кресло
прямо против птицы, напротив бюста и двери; затем, углубившись в
бархатные подушки кресла, я принялся думать на все лады, старался
разгадать, что хотела сказать эта вещая птица древних дней, что хотела
сказать эта печальная, неуклюжая, злополучная, худая и вещая птица,
каркая свое: 'Больше никогда!'
Я оставался в таком положении, теряясь в мечтах и догадках, и, не
обращаясь ни с единым словом к птице, огненные глаза которой
сжигали меня теперь до глубины сердца, я все силился разгадать тайну, а
голова моя привольно покоилась на бархатной подушке, которую ласкал
свет лампы, -на том фиолетовом бархате, ласкаемом светом лампы, куда
она уже не склонит своей головки больше никогда!
Тогда мне показалось, что воздух начал мало-помалу наполняться
клубами дыма, выходившего из кадила, которое раскачивали серафимы,
стопы которых скользили по коврам комнаты. 'Несчастный! – вскричал я
себе. – Бог твой чрез своих ангелов дает тебе забвение, он посылает тебе
бальзам забвения, чтобы ты не вспоминал более о своей Леноре! Пей,
пей этот целебный бальзам и забудь погибшую безвозвратно Ленору!'
Ворон каркнул: 'Больше никогда!'
'Пророк! – сказал я, – злосчастная тварь, птица или дьявол, но
все-таки пророк! Будь ты послан самим искусителем, будь ты выкинут,
извергнут бурею, но ты – неустрашим: есть ли здесь, на этой пустынной,
полной грез земле, в этой обители скорбей, есть ли здесь, – поведай мне
всю правду, умоляю тебя, – есть ли здесь бальзам забвенья? Скажи, не
скрой, умоляю!' Ворон каркнул: 'Больше никогда!'
'Пророк! – сказал я, – злосчастная тварь,.птица или дьявол, но
все-таки пророк! Во имя этих небес, распростертых над нами, во имя
того божества, которому мы оба поклоняемся, поведай этой горестной
душе, дано ли будет ей в далеком Эдеме обнять ту святую, которую
ангелы зовут Ленорой, прижать к груди мою милую, лучезарную
Ленору!' Ворон каркнул: 'Больше никогда!'
'Да будут же эти слова сигналом к нашей разлуке, птица или
дьявол!- вскричал я, приподнявшись с кресла. – Иди снова на бурю,
вернись к берегу плутоновой ночи, не оставляй здесь ни единого
черного перышка, которое могло бы напомнить о лжи, вышедшей из
твоей души! Оставь мой приют неоскверненным! Покинь этот бюст над
дверью моей комнаты. Вырви свой клюв из моего сердца и унеси свой
