костров. По преувеличенно громким восклицаниям Серены я догадалась, что она знала об их приезде.
Эферию тогда было лет шестнадцать. Он был смешливый, длинноносый, очень подвижный. Смотрел в глаза открыто и так спешил ответить на обращенные к нему слова, словно любая секунда раздумья могла навлечь на него подозрение в неискренности. Едва поприветствовав меня, он кинулся рассказывать матери, как они пересекали разлившуюся реку.
— Ты не можешь себе представить!.. За Аргентой вода поднялась на пять локтей… Бескрайнее озеро… Моя лошадь шла по колено в воде, а потом уперлась… Я спешился, стал тянуть ее за собой — и тут же провалился по шею… Солдаты конвоя хохотали, вытаскивая меня… Лошадь умнее всадника…
Тут он обернулся ко мне, вгляделся в мое лицо.
— Постойте… Я сначала подумал, что вы просто… Но вы ведь — Галла!.. Счастлив приветствовать вас в Италии. Я слышал о вашем приезде и был очень рад… Почему никто не предупредил меня, что вы здесь?.. Поверьте, я никогда бы не посмел явиться перед вами в таком виде, прямо из болота…
Он убежал переодеваться. Родители проводили его влюбленными взглядами, и я с грустью подумала, что на меня уже с семи лет некому было так смотреть.
Стилихон встал передо мною, сложив ладони на пряжке тяжелого пояса.
— Вы выросли похожей на мать, — сказал он. — Ваш отец очень любил ее. Это был единственный случай на моей памяти, когда женская красота решала, быть или не быть войне. Не странно ли? Хрупкая девушка улыбнулась нашему императору — и тысячи закованных в броню воинов оседлали коней и поскакали навстречу смерти.
Голос Стилихона звучал ласково, но лицо оставалось задумчивым и неподвижным. Редкая бородка обрамляла его, закругляясь рамкой вокруг выбритых скул. У меня мелькнула мысль, что чем больше варварских легионов вольется в римскую армию, тем гуще и дальше борода полководца будет выползать на его щеки. Но латынь Стилихона была чистой, вандальских предков расслышать в ней не удалось бы и самому рьяному клеветнику.
Императрица Эвдоксия в свое время объясняла мне, что не только любовь к моей матери заставила Феодосия Великого стать на сторону моего дяди — изгнанного императора Валентиниана Второго. Оставить узурпатора Максимуса править в Западной империи означало бы признать свою слабость. А это разожгло бы надежды на успешную смуту и в Константинополе. Кроме того, дети, рожденные императору Феодосию моей матерью, были бы прямыми наследниками западного трона. Родись я мальчиком — и этот стоящий передо мной непобедимый воин служил бы мне, а не брату Гонорию.
Но все эти политические познания я предпочла спрятать под маской девичьей наивности.
— Ты заметил, что Галла и Эферий почти одного роста? — сказала Серена. — Я просто залюбовалась ими, когда они стояли тут и разговаривали. Поневоле подумала: какая чудная пара!
— Ты сразу за свое, — вздохнул Стилихон, — Галле вряд ли понравится, если мы начнем говорить о ней так, будто ее здесь нет.
— Галла и сама не может не думать о замужестве. Правда ведь, Галла? Восемнадцать лет — здесь, в Италии, это уже старая дева. Подумать только, сколько жадных интриганов начнут искать ее руки. А у нее нет даже опекуна, который помог бы ей советом.
— Ты забываешь, наверное, что Эферий доводится нашей гостье племянником.
— Если наша дочь могла выйти замуж за Гонория, значит, наш сын может жениться на его сестре. Любого епископа, который усомнится в этом, можно отправить проповедовать Слово Божие за Геркулесовы столпы.
— Не кощунствуй.
— Да, порой я не в силах сдерживать свое нетерпение. И пусть, пусть. Мне просто хочется успеть при жизни подержать на руках внуков. Что в этом плохого?
— Ничего. Но почему тебе непременно нужно, чтобы это были внуки с правами на императорский трон?
— Вовсе нет! Я совсем не имела этого в виду. Просто увидела рядом двух славных, двух достойных молодых людей.
— Галла, я взываю к вашей скромности и благоразумию. Могу я надеяться, что прозвучавшие слова утонут здесь, в этих персидских коврах? Каково вашему брату было бы узнать, что жена его министра планирует основать новую династию при живом императоре? Поверьте, я делаю все возможное, чтобы укрепить в августейшем Гонории чувство уверенности в себе. Нам нужен смелый и гордый император — в этом единственное спасение. Он может полагаться на мою преданность всегда. И хватит об этом.
— Хорошо, хорошо. О брачных узах — больше ни слова. Но можем мы хотя бы развлечь молодых людей? Совместная морская прогулка, семейный выезд с родителями и приехавшей в гости тетушкой? Наденем на Галлу седой парик, чтобы дворовые сплетники не заподозрили ничего дурного…
Стилихон не выдержал, ответил улыбкой на наше хихиканье. Они стали обсуждать, кого из придворных взять с собой, чтобы не оказаться в компании тайных соперников и недругов, способных всем испортить настроение своими подкусываниями. Решили назавтра отправиться на остров в Адриатическом море, на котором сохранились развалины крепости, построенной еще царем Пирром.
Однако поездка наша сорвалась.
Ибо на следующий день пришло известие, что многие варварские племена объединились под командой все того же Радагаиса и их полчища приближаются с севера к Альпам.
Стилихону и Эферию пришлось срочно возвращаться к армии.
(Галла Пласидия умолкает на время)
Не так уж часто удавалось нам собираться вокруг Пелагия в годы его жизни в Риме. Беседа обычно начиналась с того, что учитель выбирал кого-нибудь из нас и предлагал подробно описать любой прожитый день с утра до вечера. Не только дела, события и разговоры, но и чувства, которые струились при этом по камешкам души. Мне запомнилась, например, одна такая беседа, центром которой был мой друг Целестий.
— Ну, как провел вчерашний день наш подающий надежды адвокат? — спросил Пелагий.
— Нечем похвалиться, право. Пусть сегодня расскажет кто-то другой.
— Если мы будем выбирать только дни, которыми можно гордиться, мы превратимся в сборище самохвалов.
— Ну хорошо. С утра я направился на чтение завещания Мустия Приска. Того, что владел каменоломнями в Этрурии. Почти все новые мостовые к югу от Авентинского холма и часть дороги на Остию вымощены его камнем. Мой патрон помогал ему составлять и менять завещания каждый раз, как он заводил новую наложницу. Но, по счастью, у него хватило чувства чести оставить б
— Ты говоришь «по счастью» — значит, это порадовало тебя? Ты хорошо знал сына покойного? Дружил с ним?
— Вовсе нет. Было несколько случайных коротких встреч в доме Мустия. Но вчера я смотрел на этого лысеющего сорокалетнего мужчину, на капли пота, омывающие его щеки, и сердце сжимала жалость. Сколько лет он ждал этой минуты! Какие унижения должен был терпеть от сумасбродного отца! Как дрожал при появлении на свет новых внебрачных детей! Наши законы обрекают взрослого человека на полную зависимость от главы семьи. Разве можно при этом ждать любви и уважения к родителям? Разве есть надежда, что кто-то может вырасти смелым и решительным мужем при живом отце? Нет, только таким: сломленным, потным, с жирной грудью, с утекающим взглядом.
— Ты хотел бы изменить закон? Каким образом?
— Старший сын должен наследовать отцу независимо ни от чего.
— Даже если он растет пьяницей? Азартным игроком? Невеждой? А младший при этом — прилежный и честный молодой человек, способный сохранить и приумножить семейное достояние?
— У меня есть что сказать по этому поводу. Но для этого мне понадобится водяная клепсидра на пять часов.
— Нет, тогда лучше вернемся к урокам твоего дня.
— С чтения завещания я должен был поспешить в суд. Слушалось дело о супружеской неверности.
