печенку с вишневым соусом. Но у него совсем не было аппетита. Врачи, к которым мы обращались, предлагали такие пытки жаром, холодом и водой, что я спросил одного из них, применял ли он их когда- нибудь к собственным детям.
— У меня нет детей и, надеюсь, никогда не будет, — ответил он. — Я слишком занят для подобных глупостей.
Мы исправно платили врачам, но не решались следовать их палаческим советам. Мы молились в церкви и дома, иногда далеко за полночь. Но болезнь не уходила.
Сын начал задыхаться от малейших усилий. Он все время просил пить. На коже там и тут выступали коричневатые пятна, а нежные прикосновения наших пальцев порой оставляли синяки. Кровь временами шла из носа без всякой причины.
И тогда моя жена не выдержала.
Она прижала обе мои руки к столу, будто боясь, что я могу ударить ее, и стала умолять меня принести жертву богу Асклепию.
— Мы никому не скажем, — бормотала она, — ни твоим родителям, ни прихожанам… Моя бабка знает старого жреца… Он все сделает тихо и незаметно… Господь милостив, Он простит… Потому что я умираю от тоски и страха… Кто знает, что угодно Богу?.. Я бы сделала сама… Но нужно, чтобы жертву приносил отец… Сделай это ради меня… Умоляю… Ведь тебе нет нужды изменять нашей вере… Господь видит наши мысли, Он будет знать, что в сердце ты тверд…
Я сидел как каменный. Я и сам был готов хвататься за любые, самые отчаянные средства. Но это? Поклониться ложным богам? Нарушить главный Господень завет? Как после этого я смогу посмотреть в глаза моему отцу, прихожанам, Пелагию? Я только молил Господа, чтобы ослепляющий белый гнев не залил мне разум в ту минуту. Но если я скажу «нет» — не начнет ли потом меня мучить совесть? Мог спасти и не спас…
Господь посылает муки в этой жизни и вознаграждает в жизни вечной… Но почему он не оставляет нам выбора? Может быть, щадя? Хотел бы я иметь такой выбор: собственное вечное блаженство — за спасение ребенка сегодня? Что может быть ужаснее! Не дьявол ли искушает меня сейчас, не он ли прокрался в слова и слезы моей жены?
Я отнял у нее руки и встал.
— Никогда! — сказал я. — Никогда не проси меня об этом. И тебе тоже — запрещаю обращаться к жрецам. Разбитое сердце может срастись обратно. Разорванная пополам душа — никогда.
А мальчику нашему становилось все хуже. Каждое движение причиняло ему боль. Красные пятнышки выступали на коже, потом высыхали и чернели. Ему всюду мерещились пауки, налитые кровью. Он просил прогонять их, но не убивать, а то кровь зальет белую стену. Иногда острая боль сводила ему живот и он начинал плакать так, что прохожие останавливались перед нашим домом, спрашивали, что происходит.
Но умер он тихо, ночью, один, когда даже измученная бессонницей мать забылась на несколько часов. Скульптору, пришедшему на следующий день, чтобы сделать эскиз для могильного барельефа, не пришлось даже приукрашивать черты его лица — таким оно было спокойным, умиротворенным. Будто он хотел сказать нам: «Вот я и справился с этим делом — самым трудным в жизни человека. Не бойтесь, придет время — справитесь и вы».
Когда после отпевания в церкви мы возвращались домой, я попытался взять жену за руку.
Но она отняла ее.
И с этого момента потянулись долгие дни, недели и месяцы горя, воспаляемого обоюдным одиночеством. Жена ни в чем не обвиняла меня, не вспоминала свою мольбу и мой отказ. Но я видел, что каждое мое прикосновение отзывается в ней содроганием. И это наполняло меня такой тоской, что даже теплота и мудрость Пелагия не могли прогнать ее.
(Юлиан Экланумский умолкает на время)
Цепочка кораблей вдали кажется неподвижной. Солнечные вспышки на веслах — это просто любовные сигналы, посылаемые гигантскими морскими светляками, приплывшими из Африки. Но если прикрыть глаза на одну оду Горация и два Катулловых стиха, то увидишь, что жуки переползли. Теперь они стоят напротив следующего камня. И значит, есть надежда, что карфагенский хлеб в конце концов доплывет до миллионов жадных римских ртов.
— Ты хочешь остаться на картине с закрытыми глазами? — говорит Деметра.
Она сидит в глубине веранды, укрытая от солнца, испачканная красками. У ног ее — хоровод разноцветных горшочков. Доска оперта на медный треножник, и она выглядывает из-за нее настороженно, как цапля из гнезда.
— Обрати особенное внимание на мой рот, — говорю я. — Он необычайно обидчив. Можешь растянуть мои уши, заузить лоб, искривить нос. Но рот ждет, чтобы его гордая римская сжатость была запечатлена на страх врагам и друзьям. Иначе он станет открываться сам собой по ночам и произносить с картины грозные Цицероновы речи.
Я начинаю фантазировать о том, как по возвращении расскажу Афенаис о встрече с Деметрой. Девушка, научившаяся рисовать, — это должно понравиться моей возлюбленной. Она даже может позавидовать ей, может почувствовать себя уязвленной. И тут начнется!.. «A-а, это та самая, что решила остаться девственницей?.. Наверное, страшна, как Эриния… „Не дам! не дам!“ — кричат дети про игрушку, которую у них никто и не просит… Нет? У нее живой умный взгляд?.. Умный — в том смысле, что она не могла оторвать его от тебя… Когда описание женской внешности начинают со взгляда, это означает, что о фигуре лучше не упоминать… Наверное, толстуха, обожающая свиные язычки с луком… Скорее худощава? Христианская постница, которая гордится торчащими костями?.. Бррр… И что же? Вы обо всем сговорились?.. Выбрали церковь для венчания?.. Будь осторожен: заждавшиеся невесты воображают, что на капитал их девственности наросли большие проценты. Твоим мужским способностям будет предъявлен изрядный счет…»
О, как я мечтал, чтобы Афенаис приревновала меня к кому-нибудь! Когда родители написали мне из Македонии, что подыскивают для меня невесту, я не удержался, показал ей это письмо. И что же? Неисправимая насмешница заявила, что она готова отправить несчастной девушке послание и уговорить ее не пугаться внешнего вида жениха, его хриплого голоса, его расхлябанной походки. Она поклянется колчаном Дианы и шлемом Афины, что все эти мелкие недостатки и другие — которые вскроются в брачной жизни — вполне искупаются его главным и неоспоримым достоинством: великолепным почерком! Невесте нужно будет только постараться пережить супруга, и тогда всю оставшуюся жизнь можно будет любоваться каллиграфией его завещания. Это будет завидное вдовство…
— …В детстве я очень интересовалась родственными связями, — рассказывала Деметра. — Про каждого гостя в нашем доме мне непременно нужно было узнать, не родственник ли он нам. А если мы в родстве — то в каком? «Троюродный кузен жены твоего двоюродного дяди с материнской стороны», — говорили мне. И жадная детская память схватывала эту цепочку и уносила ее в свои кладовые, как сокровище. Едва научившись читать, я начала изучать нашу родословную. Все трибуны, консулы, военачальники рода Аникиев и даты их жизни и вступления в должность находили свое почетное место в моей пустой голове. Взрослые сначала посмеивались надо мной, но в конце концов начали пользоваться мною как справочником. Однажды отец даже разбудил меня, семилетнюю, ночью и стал уточнять имена префектов из нашего рода, назначенных императором Грацианом, потому что наутро ему предстояло делать доклад на эту тему в сенате.
Когда кисть не доносит краску в нужное место на моем портрете, она помогает ей пальцем, ладонью. Потом, забывшись, убирает волосы с лица, и мне с трудом удается удерживать улыбку при виде боевых узоров, покрывающих ее лоб и щеки. Мне хочется тянуть и тянуть это блаженное безделье под теплым морским ветерком, под ее внимательным взглядом, под тихим ручейком ее слов.
— …Конечно, во всем остальном я была нормальной малолетней глупышкой. Например, слова «кровный родственник» я понимала буквально, то есть считала, что родственниками делаются при смешивании крови. Когда мой ровесник, сын нашей вольноотпущенницы, рассадил в игре локоть до крови, я убежала с воплем. Я боялась, что его кровь капнет на меня и мы станем родственниками, чего мне совсем
