утекает из сердца. Потерпи немного — утечет и эта».
Дежурный центурион сразу повел меня во внутренние покои. Когда мы подходили к дверям, выходящим на крытую галерею, я услышала звуки, похожие на конское ржание. Центурион пропустил меня вперед, и я сразу увидела наместника внизу, во дворе, увидела его занесенную руку с плетью.
«А где же лошадь?» — подумала я.
Сделала еще шаг вперед и тогда только поняла, съежилась, замерла.
Два ликтора прижимали к песку полуобнаженного легионера. Его доспехи и шлем валялись рядом. Рубцы на голой спине сочились кровью. Он непрерывно выл и рычал, потом захлебывался, с громким всхлипом втягивал в грудь запас воздуха, и вой продолжался.
Гераклиан обернулся. Наконец-то его выпученные глаза и искаженное бешенством лицо нашли друг друга и слились в правдивый портрет.
— А где же матрона Юлия? Я думал ее порадовать этим зрелищем. Она бы сумела оценить старинную римскую строгость.
Он нарочито медленно поднял руку и нанес несчастному последний удар такой силы, что тот захлебнулся воем, закидывая голову назад, наверх, к небесам.
По знаку наместника ликторы утащили легионера со двора.
Гераклиан поднялся на галерею.
Боль страха растекалась у меня из сердца, как лава, текла вниз по рукам и ногам. Мне казалось, что он способен и меня повалить тут же на пол, сорвать одежду, начать истязать.
— У старушки внезапное нездоровье? Перегрелась под дверью? Ну ничего. Вам тоже полезно знать, как поддерживается дисциплина в военное время. Да-да, это дело решенное. Армия начнет грузиться на корабли через три дня. Пора очистить Италию от варваров и изменников. Помолвка наших отпрысков — по моем возвращении. И пусть ваша дочь выкинет из головы всякие глупости, внушенные попами. Вечная девственность — это не для нее. Ни один священник в Африке не посмеет принять у нее обет. Уж я об этом позабочусь.
Он подошел ко мне вплотную, заглянул сверху в глаза.
— А что насчет вас? Где пропадает ваш муж?
— Он был отозван императором в Италию. Уже почти год тому назад.
— Ха — устроил вам некую репетицию вдовства. Но если он будет так глуп, что замешается в ряды моих врагов, вы можете овдоветь по-настоящему. Не боитесь?
— Мы все в воле Божьей.
— Я тоже вот уже пять лет живу в одиночестве. И сознаюсь, это мне совсем не по нутру. Как вы знаете, я человек дружелюбный и общительный. Мы бы составили неплохую пару.
Я молчала.
— Не верьте всем этим сплетням про тайных наложниц в доме, про красивых мальчиков. Моя жена будет ограждена от всяких оскорбительных слухов. Двойное родство — это было бы занятно, занятно. Отец и сын берут в жены мать и дочь! Такого, кажется, еще не бывало в римской истории. Подумайте над этой комбинацией. А вашего мужа я возьму на себя…
…Выбеленные невыносимой жарой улицы Карфагена пугали своей пустотой. Взгляду не за что было зацепиться, отвлечься от мучительной тоски. И только одна мысль сверлила мой мозг:
«Бежать… Бежать отсюда… Всей семьей, немедленно… Мы наймем корабль… тайно… Хоть в Нарбонну, хоть в Марсель, хоть на Кипр, хоть в Константинополь…»
(Фалтония Проба умолкает на время)
Остийская дорога снова ползет на холм. Еще не видно римских стен, но римские покойники уже приветствуют меня своими отзвучавшими голосами справа и слева.
«Да будут боги милостивы к вам, странники, за то, что не проходите мимо Виктора Публика Фабиана. Идите и возвращайтесь здоровыми и невредимыми».
«О путник, здесь лежит Урс Диогнот, славный игрок стеклянным мячом. Громкими криками приветствовал народ его искусство. Будь здоров».
«Вы, украшающие меня цветами и приносящие яйца, чечевицу, соль и бобы, не забывайте и впредь Габинну Геллиану».
«Наслаждайся жизнью, пока она у твоих ног. Не слушай философов. Берегись докторов: они-то меня и сгубили».
Надгробья и памятники тянутся вдаль, сколько хватает глаз. Если так пойдет и впредь, через какие- нибудь двести лет римские мертвецы встретятся с остийскими. И что тогда? Мы будем путешествовать по бескрайним кладбищам? Но ведь это невыносимо. Мертвые назойливо требуют нашего внимания, зная, что им уже нет нужды отплачивать нам тем же.
Я оставляю Бласта и мулов на постоялом дворе у городской стены. Вхожу в Остийские ворота один.
О, моя бесценная, далекая, невозможная! Позволь мне вообразить, что и ты со мной рядом в эту неповторимую минуту. Ведь и ты умеешь ощущать этот поток сгущенного времени, текущий на нас с древних стен, колонн, статуй. Ощущать — и опьяняться им.
Вот мы вместе, рука в руке, идем по улице, вползающей на Авентинский холм. (Не бойся, со мной ты не заблудишься, я выучил по картам этот город лучше любого старожила.) Сейчас ты увидишь бани Деуса. Да, вот они — где им и положено быть. А за ними должен появиться храм Дианы. А дальше — храмы Юноны и Минервы.
Ты довольна? Три храма богиням в одном квартале — это ли не знак поклонения римлян женскому началу? Помнишь, ты прибегала ко мне в скрипторий с древним свитком, в котором рассказывалось, что в далекой-далекой древности Бог всегда был Она? Пусть это ушло в прошлое, но ведь и позже, и на Олимпе богини пользовались огромным почетом и властью.
Давай постоим немного перед колоннами храма Юноны. Ее уподобляют вашей греческой Гере, но ведь это несправедливо. Чем занята Гера? С утра до вечера только одним: местью. Как страшно она мстит возлюбленным своего мужа! Нимфу Эгину наказала, послав чуму на ее остров. Семелу сжигает живьем. Несчастную Ио, в обличье белой коровы, гонит из страны в страну неотступным, кусачим оводом. Но и внебрачных детей Зевса она не оставляет в покое. Вспомнить только, какие западни она подстраивала Гераклу! А за что? Только за то, что ее влюбчивый супруг так упивался ласками матери будущего героя, что растянул одну ночь на три.
Нет, наша римская Юнона совсем не похожа на эту жестокую и тщеславную мегеру. Наша — добродетельная мать, труженица, покровительница ткущих, прядущих, рожающих. Правда, мы не знаем, была ли она когда-нибудь влюблена сама. Хотя бы в своего супруга Юпитера. И две другие, заметь, — Минерва и Диана — тоже равнодушны к любовным утехам.
Что бы это могло значить?
Ведь прорицатель Тиресий, которому посчастливилось побывать в своей жизни и в мужской, и в женской оболочке, утверждал, что женщина извлекает из соития несравненно более острое наслаждение, чем мужчина. А то, что безжалостная Гера ослепила его за это правдивое сообщение, говорит лишь о том, что ее-то судьба скорее всего обделила волшебным даром любви. Оставила лишь пустые победы наедине с зеркалом, погоню за яблоком в руке Париса, побрякушки тщеславия.
Ты хмуришься, возлюбленная моя? Устала от моего зубоскальства? Ты права — бестактно иронизировать над поверженными богинями. Их храмы закрыты, вьюнок и плющ ползут по колоннам, пучки
