Васюта кончил петь, помолчал, посмотрел на небо.
– Звезды проглянулись, погодью конец. Утро с солнцем будет, благодать, – молвил он бодро, стягивая задник лаптя.
– Как к Багрею угодил? На татя ты не схож.
– Э-э, тут долгий сказ. Знать, так богу было угодно. Но коль пытаешь, поведаю. Чего мне тебя таиться? Чую, нам с тобой, Иванка, одно сопутье торить. А ты лежи, глядишь, и соснешь под мою бывальщину…
Мужики на челнах раскидывали невод, а парни на берегу озоровали: кидали свайку, боролись. Но тут послышался зычный возглас:
– Невод тяни-и-и!
Парни кинулись к озеру, ухватились за аркан. Когда вынимали рыбу из мотни, на берегу появился церковный звонарь. Он подошел к Васюте.
– Старцы кличут.
– Пошто?
– О том не ведаю. Идем, парень.
Старцы дожидались в избе тиуна; сидели на лавках – дряхлые, согбенные, белоголовые. Васюта поясно поклонился.
– Звали, отцы?
Один из старцев, самый древний, с белой, как снег, бородой, опершись на посох, молвил:
– Духовный отец наш Паисий помре, осиротил Уго-жи, ушел ко господу. Неможно приходу без попа. Кому ныне о душе скорбящей поведать, кому справлять в храме требы?
– Неможно, Арефий. Скорбим! – дружно воскликнули старцы.
Арефий поднялся с лавки, ткнул перед собой посохом, ступил на шаг к Васюте.
– Тебя, чадо, просим. Возлюби мир, стань отцом духовным.
Васюта опешил, попятился к двери.
– Да вы что?! Какой из меня пастырь?.. Не, я к озеру. Мне невод тянуть.
Но тут его ухватил за полу сермяги тиун.
– Погодь, Васютка. Мекай, что старцы сказывают. Храму батюшка надобен.
– Не пойду!.. Ишь, чего вздумали.
– Угомонись. Выслушай меня, чадо, – Арефий возложил трясущуюся руку на плечо Васюты. – Ты хоть и млад, но разумен. Добролик, книжен, один на все Угожи грамоте горазд. Богу ты будешь угоден, и владыка святейший благословит тебя на приход. Ступай к нему и воз-вернись в сапе духовном 149.
– Нет, отцы, не пойду!
Арефий повернулся к тиуну.
– Скликай мир, Истома.
И мир порешил: идти Васюте в стольный град к святейшему.
Поехал с обозом. Везли в царев дворец дощатые деся-тиведериые чаны с рыбой. В Ростове Великом пристали к другим оброчным подводам.
– Скопом-то повадней. Чу, Багрей шалит по дороге. Зверь – ватаман, – гудел подле Васюты возница, с опаской поглядывая на темный бор.
– Бог не выдаст, свинья не съест. Проскочим, – подбадривал мужика Васюта. Страх тогда был ему неведом. Другое заботило: как-то встретит его владыка, не посмеется ли, не прогонит ли с патриаршего двора?
«Чудят старцы. Иного не могли сыскать?»
На миру шумели, бородами трясли, посохом стучали.
«Нету иного! Не пошлешь малоумка. Бессребренник, ликом благообразен. Пущай несет в мир божье слово».
Много кричали. Мужики согласились. Одни лишь парни были против, шапки оземь:
«Куды ему в батюшки?! Нельзя Васюту до храма, молод. Барабошка он, рот до ушей. Не пойдем в храм!»
Но старцы их словам не вняли.
«Веселье не грех, остепенится».
Ехал хмурый, в попы не хотелось. Вздыхал дорогой:
«И что это за радость – на девок не погляди, с парнями не поозоруй. Докука!»
Чем дальше от Ростова, тем глуше и сумрачнее тянулись леса. Возницы сидели хмурые, настороженные, зорко вглядываясь в пугающую темень бора. Хоть и топор да рогатина подле, но на них надежа плохая. У Багрея ватага немалая, не успеешь и глазом моргнуть, как под разбойный кистень угодишь. Хуже нет на Москву ехать, кругом смута, шиши 150да тати. Лихое время!
– Помоги, осподи! – истово крестился возница и тихо ворчал. – Худо живем, паря, маятно. Куды ни кинь – всюду клин. На барщине спину разогнуть неколи. Приказчик шибко лютует. Чуть что – и кнут, а то и в железа посадит.
Возница тяжко вздохнул и надолго замолчал. Чуть повеселел, когда лес поредел, раздвинулся и обоз выехал к небольшой деревеньке.
– Петровка. Тут, поди, и заночуем. Вон и Егор, большак наш, машет на постой. К мужикам пойдем кормиться.
В деревеньке тихо, уныло. Утонули в бурьяне курные избенки под соломенной крышей. Меж дворов бродит тощая лохматая собака.
– Экое безлюдье, – хмыкнул возница. – Куда народ подевался? Бывало, тут с мужиками торговались. Реки-то у них нет, леща брали.
Обозники распрягли лошадей и пошли по избам. Но всюду было пусто, лишь у церквушки увидели дряхлого старика в ветхом рубище. Тот стоял пред вратами на коленях и о чем-то тихо молился.
– Здорово жили, отец, – прервал его молитву Егор.
Старик подслеповато, подставив сухую ладошку к седеньким бровям, глянул на мужика.
– Здорово, родимый… Подыми-ка меня, мочи нет.
Мужики подхватили деда за руки, подняли.
– Не держат ноги-то, помру завтре. Вы тут, чу, на ночлег станете. Похороните, родимые, а я за вас богу помолюсь. Не задолю, до солнышка уберусь. Вот тут, за храмом, и положите.
– Пожил бы, отец. Успеешь к богу-то, – молвил большак.
– Не, родимые, на покой пора.
– А где ж народ, отец?
– Сошли. Кто в леса, а кто в земли окрайные. От Микиты Пупка сошли, озоровал осударь наш, шибко озоровал. От бессытицы и сбёгли.
Старик закашлялся, изо рта его пошла сукровица. Мужики внесли деда в ближнюю избу, положили на лавку. Когда тот отдышался, Васюта протянул ему ломоть хлеба.
– Пожуй, отец.
Старик вяло отмахнулся.
– Не, сынок. Нутро не принимает.
– Плох дед. Знать и впрямь помрет, – перекрестился большак и повелел скликать мужиков.
Растопили печь, сварили уху. Ели споро: рано подыматься.
– Дни погожие, как бы тухлец не завелся, – степенно ронял за ухой Егор. – Тогда хлебнешь горя. На царевом дворе за таку рыбу не пожалуют. Либо кнутом попотчуют, либо в темницу сволокут. При государе Иване Васильевиче знакомца моего, из Ростова, на дыбе растянули. Доставил на Кормовой двор десять чанов, а один подыс-портился. Царев повар съел рыбину да и слег – животом занедужил. Может, чем и другим объелся, но указал на большака. Схватили – и на дыбу, пытать зачали. Пошто-де, государя умыслил извести? Не кинул ли в бочку зелья отравного? Так и загубили человека.
– Проклятое наше дело, – угрюмо проронил один из возниц.
– Худое, братцы, – поддакнул Егор. – Я с теми подводами тоже ходил. Впервой на Москву послали.
