Иван Болотников Кн.1

Иванка левой рукой потянул коня за удила вперед.

Жеребец всхрапнул и дернул соху. Наральник ¹⁵острым носком легко вошел в землю и вывернул наружу, перевернув на прошлогоднее жнивье, сыроватый, рассыпавшийся на мелкие куски яровой пласт.

Как только Иванка прошел сажен пять, волнение его заметно схлынуло, а затем и вовсе улеглось после уверенно спокойных слов отца:

– Вот так добро, сынок. Зришь осину старую? Вот на нее и веди, не ошибешься.

Иванка метнул взгляд на дальний конец загона, за которым начинался редколесный осинник.

– Заприметил, батя.

Парень весело покрикивал на лошадь, которая тянула старательно, не виляла, не выскакивала из борозды. Исай размеренно налегал на соху, зорко смотрел под задние ноги коня. Соха слегка подпрыгивала в его руках. От свежей борозды, от срезанных наральником диких зазеленевших трав дурманяще пахло.

Вот и конец загона. Пахари вывели лошадь на межу и обернулись. Борозда протянулась через все поле ровной черной дорожкой.

Исай остался доволен сыном, посветлел лицом, но молчал, утирая рукавом пблотняной рубахи потный лоб. Иванка знал: отец скуп на похвалу, но сейчас он гордится своим чадом, легко и уверенно проложившим на глазах всего села первую весеннюю борозду.

Вслед за Болотниковыми на поле выехали остальные мужики, и вскоре весь загон запестрел бурыми, саврасыми, булаными, каурыми, сивыми и чалопегими конями, заполнился выкриками погоняльщиков, – то веселыми, то просящими, то злыми и отчаянными. Ветер трепал белые посконные рубахи, лохматил бороды.

К обеду один княжий загон вспахали и заборонили. Мужики освободили лошадей от сох и деревянных борон. Ребятишки отвели уставших коней на водопой, а затем, стреножив, выпустили на луг.

Пахари по обычаю во время страды в избы не ходили, а собирались на княжьем гумне и кормились кто чем мог.

К Болотниковым подсел сосед – бобыль Шмоток и серебреник Семейка Назарьев, мужик лет сорока, низкорослый, кряжистый, с округлым прыщеватым лицом.

Афоня, похрустывая жесткой ячменной лепешкой, снова насел на Иванку:

– Сразил ты меня, ей-богу, парень. Экую загадку раскумекал. Как же енто ты?

Иванка разломил ломоть надвое, посолил реденько: соль была в большой цене ¹⁶да и достать негде, лукаво глянул на мужика и негромко рассмеялся:

– Памятью ослаб, Афоня. Да ведь ты мне ее в прошлую жатву еще загадывал.

Шмоток сокрушенно всплеснул руками:

– Ай, промашку дал! Да как же енто я…

Афоня еще долго удрученно качал головой, плевался, но затем успокоился, утер бороденку и хитровато поднял заскорузлый палец:

– А вот угадайте, мужики, енту… Летят три пичужки через три избушки. Одна говорит: «Мне летом хорошо!» Другая говорит: «Мне зимой хорошо!» А третья: «Мне что зимой, что летом – все одинаково!» Ну, что енто? Хе-хе…

– Ты бы повременил, Афоня, со своими прибаутками. Зимой на полатях будем угадывать, а сейчас не ко времени, – добродушно посмеиваясь, осадил бобыля Семейка Назарьев.

– Эх, Семейка, одной сохой жив не будешь. Душе и послабление угодно. Господской работы не переделаешь,- деловито вымолвил бобыль.

Афоня Шмоток жил на селе пятый год. По его словам был он отроду сыном деревенского дьячка, от него познал грамоту. В пятнадцать лет остался сиротой. Крестьянствовал в вотчине князя Василия Шуйского, от голодной жизни бежал, бродяжил много лет по Руси и наконец оказался на землях Телятевского, где его и застали «заповедные лета» ¹⁷.

Приютила Афоню вдова – бобылка, тихая, и покорная баба, жившая по соседству с Болотниковыми на нижнем краю села в полусгнившей обветшалой курной избенке.

Шмоток – мужик бывалый, говорливый. Хоть и жил бедно, кормился чем бог пошлет, но никогда не видели его на селе удрученным. Вечно был он весел, беззаботен, чем немало удивлял многих мужиков- старожильцев – постоянно хмурых, злых, подавленных княжьей неволей.

Ели недолго: на гумно заявился приказчик.

– Поднимайтесь, ребятушки, ячмень сеять. День год кормит.

Мужики вышли на вспаханный загон. На телегах лежали кули с зерном. Засевали княжью ниву, как и во всей вотчине, своим житом. Правда, у большинства селян высевного хлеба ни на свое поле, ни на княжий загон не осталось, потому пришлось кланяться приказчику и лезть в долги.

Неделю назад выдал «благодетель» зерна под новый урожай из господских амбаров.

– Жрете много, сердешные. Креста на вас нет. Да уж господь с вами, князь милостив. Дам вам жита за полторы меры, – «сжалился» приказчик.

Мужики хмуро чесали затылки – уж больно великую меру Калистрат заломил. Урожаи из года в год низкие, а долги – с колокольню Ивановскую. Но делать нечего: на торгах хлебушек втридорога, до двадцати алтын ¹⁸за четверть ¹⁹дерут купцы. Так что ломай шапку, бей челом да терпи молча, а не то и на цепь угодишь за нерадение.

Иванка ссыпал жито из мешка в лукошко, повернулся к отцу:

– Пойду сеять, батя.

Исай, глянув вслед удалявшемуся сыну, довольно крякнул, и только теперь словно заметил он Иванкины широкие, слегка покатые плечи и упругую поступь сильного, ладного, сухощавого тела, облаченного в просторную полотняную рубаху.

Иванка ступил на край загона, сунул руку в лукошко и неторопливо, размашисто бросил зерно на свежевспа-ханное поле.

«Добрый пахарь вырос, слава те осподи», – радостно думал Исай и пошел чуть левее сына, роняя на комковатую землю твердые выпуклые золотистые зерна.

Мужики уже досевали поле, когда из села прискакал русокудрый наездник в нарядном кафтане. Молодец резко остановил на меже лошадь, отыскал глазами приказчика, приосанился, привстал на стременах и звонко выкрикнул:

– Князь Андрей Андреевич из Москвы едет!

Приказчик со страху рухнул на колени, а гонец из

господской дружины взмахнул нагайкой и птицей понесся назад.

Глава 5 В ЛЕСНОЙ ИЗБУШКЕ

Тимоха перекрестился и потянулся было за самопалом, но сидевший рядом холоп дернул его за

руку.

– Чумной ты, Тимоха. Это же и впрямь девка.

Василиса, увидев пришельцев, застыла на месте, смутилась. Мамон вышел из-за стола, подпер бока руками и во все глаза уставился на нее – рослую, гибкую, с высокой грудью, пышноволосую.

«Век живу, но такой красы не видел», – пронеслось в захмелевшей голове.

– Ты уж прости нас грешных, милая. Сдуру холоп по тебе пальнул, за ведьму тебя принял, – участливо вымолвил Мамон.

Василиса повернулась к бортнику:

– Там человек хворый, батюшка Матвей Семеныч, у крыльца лежит.

Бортник и княжьи люди вышли из избушки. Бродягу подняли, втащили в избу и положили на лавку-