К тому же, согласно распространившимся слухам, старинные надгробья использовались иорданцами для строительства гостиницы или, по другой версии, в качестве плит, которыми замостили дорогу к ней. Помню, что в тот самый вечер, после разговора с отцом, я прислонился к стене, рядом с которой стояла моя кровать, и вообразил, что прикасаюсь к плите, служившей надгробием моему эгоисту-прадеду. Мне, вдребезги пьяному от превосходного вина, позаимствованного в гостиничном баре, ничего не оставалось, кроме как задуматься о том, как издевается над нами история. Убожество моего статуса вооруженного сторожа, находящегося на Масличной горе рядом с грабителями, евреями-израильтянами, убежденными в том, что имущество иорданской гостиницы принадлежит «освободителям» Иерусалима, навело меня на мысль о том, что воскрешения из мертвых в ближайшее время ожидать не приходится.
Через два месяца после встречи со Стеной и Масличной горой мне довелось углубиться в «Страну Израиля»; вскоре я стал невольным участником драмы, в значительной степени сформировавшей всю мою последующую жизнь. В первый же срок моей резервной службы, через пару месяцев после Шестидневной войны, меня направили в старое здание полицейского управления, находившееся у въезда в Иерихон, первый город, согласно старой легенде, захваченный древними израильтянами, разумеется, не без помощи чуда — городские стены рухнули от рева израильских труб. К несчастью, в Иерихоне мне пришлось пережить травматическую историю, оставившую глубокий след, никак не стыковавшийся с ощущениями, испытанными древнееврейскими разведчиками, гостившими у Рахав, согласно свидетельству Ветхого Завета — местной проститутки. Когда я прибыл на место, солдаты сообщили мне, что палестинские беженцы недавней войны, пытающиеся вернуться в свои дома ночью, систематически пристреливаются. Беженцы, пересекающие реку Иордан днем, арестовываются и отправляются через день-два обратно — на другой берег. Мне приказали сторожить арестованных в импровизированной тюрьме.
В одну из пятничных[24] ночей сентября 1967 года (хорошо помню — это было накануне моего дня рождения[25]) мы, солдаты, остались без офицеров, уехавших развлекаться в Иерусалим. Пожилой палестинец, задержанный на шоссе с изрядной пачкой долларов в кармане, был отведен в камеру для допросов. Я стоял на улице, часовым, и неожиданно услышал ужасные крики. Я вбежал в здание, залез на подвернувшийся ящик и заглянул в камеру. Через стекло я увидел страшное зрелище. Арестованный сидел, привязанный к стулу, а мои славные товарищи избивали его, нанося удары по всему телу; время от времени они вдобавок втыкали в его руки горящие сигареты. Я с трудом слез с ящика, меня вывернуло наизнанку. Дрожащий и насмерть перепуганный, я вернулся на свой пост. Вскоре от здания отъехал тендер, в котором лежало мертвое тело старика-«богатея». Товарищи прокричали из машины, что едут к реке Иордан с тем, чтобы избавиться от трупа.
Не знаю, где было выброшено изуродованное тело старика — там, где «сыны Израиля» пересекли Иордан, направляясь в страну, завещанную им непосредственно богом, или в другом месте. Едва ли там, где святой Иоанн крестил первых «истинных израильтян» — Евангелие указывает, что это происходило существенно севернее Иерихона. В любом случае, я так никогда и не узнал, почему старый палестинец был подвергнут пыткам и замучен до смерти. Ведь в то время еще не начался террор, с которым необходимо бороться «любыми методами», более того, старик даже не пытался оказать сопротивление. Неужели единственной причиной были деньги? Или же поводом к пыткам и банальному убийству стали субботняя скука и отсутствие развлечений в выходной день?
Лишь позднее я осознал, сколь существенным жизненным рубежом оказалось для меня «иерихонское крещение». Я не сумел предотвратить пытки и убийство из-за сильнейшего страха, заставившего меня начисто утратить присутствие духа. Не знаю, сколь эффективным стало бы мое вмешательство, однако то обстоятельство, что я даже не попытался что-либо предпринять, глубоко меня угнетало; я страдал из-за этого в течение многих лет. Вероятно, воспоминание об убийстве живет во мне по сей день — раз я пишу о нем. Эта история заставила меня понять, что чрезмерная власть может породить не только растлевающее зло, что было хорошо известно еще лорду Актону[26], но и недопустимое ощущение господства над другими людьми, перерождающееся, в конечном счете, в господство над территорией. Я убежден в том, что мои предки, жившие в Восточной Европе в черте оседлости, не смогли бы представить себе, что будут творить их потомки в Святой земле.
Свой следующий виток резервной службы я снова провел в Иорданской долине, как раз тогда, когда там начали — с энтузиазмом — строить первые поселения Нахала[27]. На второй день службы, ранним туманным утром, с самым восходом солнца, я принял участие в смотре, устроенном генералом Рехавамом Зеэви, известным также под прозвищем Ганди. Зеэви был назначен незадолго до этого начальником Центрального военного округа; к этому моменту он еще не успел получить в подарок от своего друга Моше Даяна живую львицу[28], ставшую позднее символом военного израильского присутствия на Западном берегу. Представший перед нами генерал, уроженец Палестины[29], блистал выправкой, которая не посрамила бы генерала Паттона[30]; по ходу дела он произнес короткую речь. Я не могу через столько лет вспомнить в точности, что он сказал, отчасти оттого, что в это время почти дремал. Однако никогда не забуду момент, когда Зеэви махнул рукой в сторону Иордании, горы которой вздымались к небесам за нашей спиной, и с энтузиазмом призвал нас никогда не забывать: эти горы — тоже часть Эрец Исраэль, Земли Израиля; там, в библейских Гиладе и Башане, жили наши далекие предки.
Некоторые из солдат согласно кивали, другие хихикали; подавляющее большинство думали только о том, как бы побыстрее вернуться в палатки, к прерванному сну. Присяжный шутник сострил, что наш генерал, несомненно, прямой потомок древних евреев, живших к востоку от Иордана три тысячи лет назад. Он предложил почтить нашего обожаемого командира и немедленно выступить в поход за освобождение заречья от оккупирующих его примитивных гоев. Мое чувство юмора было куда слабее. Короткое выступление генерала значительно ускорило формирование скептического отношения к комплексу коллективной памяти, привитому мне школой. Я понимал уже тогда, что в рамках своей библейской, несомненно, безумной логики Зеэви мыслит безошибочно. Герой Пальмаха [31] в прошлом и министр израильского правительства в будущем, он всю свою жизнь последовательно и страстно стремился к расширению границ родины — территориальная страсть горела в его сердце и направляла его действия. Его моральная слепота в отношении тех, кто живет в «наследственной земле предков», и полное безразличие к этим людям оказались заразными и скоро стали отличительной особенностью очень многих израильтян.
Следует признать, что я был сильнейшим образом привязан к своей «малой родине» — месту, где я вырос, сформировался на фоне городских пейзажей, где я пережил первую любовь. Даже если я и не стал настоящим сионистом, меня научили смотреть на это место как на убежище для преследуемых еврейских беженцев, которым некуда больше деваться. То, что происходило здесь до 1948 года, рисовалось мне в духе притчи, изобретенной историком Айзеком Дойчером; героем притчи был человек, выпрыгнувший в отчаянии из окна горящего дома, упавший на голову прохожему и серьезно его ранивший[32]. Разумеется, в то время я не мог даже представить себе многочисленные перемены, которые вот-вот произойдут на моей «малой родине» после военной победы и связанных с ней территориальных приобретений, — перемены, никак не связанные с бедами и преследованием евреев, перемены, которые невозможно оправдать ссылками на них. Долгосрочные последствия этой победы подтвердили горькое и сугубо пессимистическое утверждение, гласящее, что история — это почти всегда сцена, на которой жертвы и палачи обмениваются ролями; в данном случае преследуемые изгнанники в одночасье стали господами-преследователями.
Несомненно, изменение характера восприятия национального пространства существенно повлияло на формирование израильской культуры в период после 1967 года, однако, по всей вероятности, это влияние не было решающим. С 1949 года в израильском коллективном сознании глубоко засело недовольство «чересчур тонкой талией» и недостаточной территорией Израиля. Это недовольство открыто проявилось в ходе войны 1956 года, когда глава израильского правительства [33] после одержанной военной победы всерьез взвешивал аннексию Синайского полуострова и Газы.
Тем не менее, несмотря на этот значимый, но все-таки единичный и преходящий эпизод, следует предположить, что миф о «земле предков», отчасти поблекший после образования государства, активно вернулся на общественную сцену лишь с Шестидневной войной. Многим израильским евреям
