За себя Петр не беспокоился: не здесь, так в другом месте пройдет. К темно-зеленым фуражкам студентов-практикантов Технологического института, к их двубортным шинелям с красными петлицами и брюкам того же цвета с кантами и штрипками на Путнловском давно привыкли. Дом, отданный под их общее житье, находится через дорогу.
Хорошо, что сегодня Петр при форме: охранник пропустил его молча, не выказав никакого интереса.
Паровозик стоял сразу за воротами. Нарядно одетый пожилой машинист поспешно сдернул фуражку, поклонился, затем предупредительно выдвинул ступеньку из вагона, открыл дверцу.
Изнутри вагон обит цветным сукном. Под ногами — коврик.
Едва паровозик тронулся с места, Чеботарев заговорил вновь:
— Поначалу завод был небольшим, располагался на острове Котлин и производил из чугунного лома артиллерийские снаряды. Потом его перенесли сюда. Он стал расти, теснить места летнего отдыха. Закрывался, вновь открывался. Хозяева менялись. Четверть века назад достался он Путилову. В то время на российских дорогах рельсы английского и бельгийского производства начали дружно выходить из работы. Вот Путилов и предложил министерству путей сообщения передать ему завод в долг. За это он брался наладить выпуск своих, отечественных рельсов, со стальными головками. А человек это был не простой — специалист милостью божьей, изобретатель, математик. Но — хват! И со средствами. До выхода в отставку служил в морском ведомстве. В Крымскую кампанию отличился постройкой паровых судов для флота. Как такому отказать? Дали Путилову контракт — он и развернулся… Вы, конечно, обратили внимание на мастерские полукруглой формы? Это его придумка. В чем тут хитрость? В простоте. Каркасные дуги сделаны из рельсов, на них положены деревянные обшивки, сверху — толь. Быстро и дешево. Но работать в них плохо. В холодную погоду все тепло выдувает, летом — еще жарче…
Заводской двор производил тягостное впечатление. На его необозримых пространствах, уходящих к Финскому заливу, островками поднимались ветхие постройки начала века, куполообразные корпуса Путилова с крохотными оконцами, каменные здания более поздней поры, с клепаными железными колоннами. Тут же штабеля досок и рельсов, отхожие места, подъемные механизмы, дымящиеся отвалы, чахлые деревца. Повсюду развороченная земля, луки, подернутые льдом, переплетения рельсовых путей. Вдали ощетинилась голыми ветками большая роща. Размытый беспорядочный рисунок, на котором сплошь геометрические фигуры — с черными дымами, алыми туманностями, редкими пятнами серой голубизны.
Удушливый воздух напитан гулом. Он то приближается, то резко уходит в сторону. В нем стук, шипение, скрежет, дребезжание, похожее на тихий, надрывный плач. Плач надсадной работы.
Но Петр знает: сама по себе работа красива. Она требует ловкости, умения, любви…
Прикинув, что ехать осталось недолго, Чеботарев заторопился:
— Теперь завод не только всяческую артиллерию и рельсы выпускает, но и пароходы, паровозы, машины, плавучие доки, мосты, мельничные поставы, вагоны для скота, цистерны. Всего не упомнишь! Интересен и нынешний директор — Данилевский. Его конек — паровозы. Имеет собственные модели, не боится поспорить с самим Щукиным. И в министерствах, и в нашем управлении — сваи человек. Не ему заказы дают, он их сам подбирает.
У конторы машинист снова снял шапку, поклонился.
Петру сделалось не по себе — не столько от поклона, сколько от заученной униженности рабочего человека.
— Спасибо, — за всех поблагодарила машиниста Анна Ильинична.
Чеботарев отправился в левое крыло, где размещались технические службы, за сопровождающим. Вернулся с невысоким широкогрудым пареньком лет семнадцати, представил:
— Петр Иванович Карамышев.
У паренька были веселые южные глаза и пушистый, не тронутый пока бритвой подбородок. Даже глубоко надвинутый на темные кудри картуз не мог скрыть высокого лба.
Одет Карамышев не без щегольства. Длиннополая куртка с круглым воротом расстегнута с таким расчетом, чтобы видна была новенькая суконная поддевка, бархатистая косоворотка. Просторные брюки вправлены в лаковые сапоги-коротышки.
Пальцы испятнаны тушью. Сразу видно, из чертежной братии…
Осмотр они начали с мартеновской мастерской.
От дверей на них дохнуло раскаленным воздухом. В полумраке светились сварочные печи. Возле них тенями двигались рабочие. Двое тащили ковш с жидким металлом. Ковш подвешен к стальному тросу. Блок заедало, огненная лава перекатывалась, грозила вот-вот выплеснуться на согнутые спины. Еще несколько человек — печные — с трудом ворочали в огненном жерле многопудовую лопату.
Анна Ильинична прикрыла лицо рукой, замерла напряженно.
Петр взглянул на нее. Он понял, что сейчас она видит все разорванно, деталями — отдельных людей, отдельные предметы… Для нее мастерская, должно быть, представляется огромным подземным тоннелем, из которого вдруг высветились огни паровоза, но сам состав еще находится в глубоком зловещем чреве.
По напряженным спинам печных видно, что лопата основательно увязла в раскаленном металле.
— О-бе-зяны!! И-ваны! У-блюды! — Возле печи появился невысокий мешковатый человечек в полосатом пиджаке. — Ад-дрет! Пш-ш-ш… Фью-ть… — Из него стали вылетать и вовсе нечленораздельные звуки.
— Это Крегер, — усмехнулся Карамышев. — Мастер.
Отведя душу, Крегер поднял над головой скрещенные руки.
Печные выпустили лопату. Вскоре она расплавилась, держак отвалился, и рабочие взялись за новую. А Крегер, заметив гостей, засеменил к ним. Лицо его подернулось приветливой улыбкой.
— Такая рефракция, — вздохнул Карамышев.
— В каком смысле? — спросил Петр.
— А в любом, — понизил голос Карамышев. — Думаете, не знаю, что говорю? Рефракция — это преломление лучей света. Так?
— Так, — уже с интересом оглядел его Петр.
У Крегера серые навыкате глаза и рыжие — стрелочками — брови. Он хотел было поздороваться с гостями за руку, но никто не сделал встречного движения.
Чеботарев попросил Крегера рассказать о мастерской, и тот, отчаянно коверкая слова на немецкий лад, пустился в объяснения.
Переговариваясь и пристально ко всему присматриваясь, Ульяновы двинулись за Крегером в глубь мастерской. Петр и Чеботарев последовали за ними, и только Карамышев задержался у деревянной бадейки с водой, подвешенной к поперечной балке. Подражая мартеновцам, небрежно наклонил бадью и начал пить большими глотками. Вода хлынула ему на грудь. Циркач…
Сварщиков отличишь издали: все как на подбор дюжие, плечистые, в темных от пота рубахах. Одни, стуча деревянными башмаками, гонят перед собой тачки-черчегузки, доверху груженные железными обрезками, другие встречают их возле сходен. Уцепившись крючьями за тачки, эти не столько тащат, сколько заводят, помогают удержать равновесие на подъеме. Главная их забота — посадить обрезки в печь. Иной раз попадаются куски пудов на пятьдесят — шестьдесят, и тогда приходится поднимать их с черчегузки и просовывать внутрь ломами. Если не справятся сами, зовут людей из канавы.
Лица у сварщиков красные, обожженные, руки темные, искалеченные. Почти у каждого, знает Петр, грыжа.
— Сколько продолжается табельный день в мастерской? — быстро задает вопросы Ульянов.
— Двенадцать, — улыбается Крегер.
— Сколько времени на обед?
— Остановки нет и обеда нет.
— Сколько рабочий зарабатывает за день?
— О, — по-прежнему улыбается Крегер, — у каждой персоны свой цена, — и начинает перечислять.
