– В таком случае распорядись, – холодно сказал Александр, – я уже отдал своим войскам приказ отступать.
– Но ведь это Ауэрштедт, – с отчаянием воскликнул король, глядя своими оловянными глазами в спокойное, словно застывшее лицо императора.
– Да, конечно, – ответил Александр, – это потеря кампании. Но я думаю, дорогой Фридрих, что ты не пойдешь на это. И поверь мне – не следует предоставлять случайностям битвы того, чего в непродолжительном времени, почти наверняка, можно достигнуть. Мы еще подождем Австрии. До свидания. У нас есть хорошая поговорка: – Утро вечера мудренее.
Александр пожал руку Фридриху и вышел.
XVII
В просторном кабинете за большим столом, ярко освещенным свечами в бронзовых канделябрах под зелеными колпаками, склонившись над бумагами, сидел мужчина. Свет из?под зеленых колпаков делал еще бледнее его длинное, бледное лицо с большим орлиным носом, высоким лбом и чуть полными, красиво очерченными губами. Он был еще молод, лет сорока, не более. Обстановка кабинета носила отпечаток деловитости и вместе с тем изящного художественного вкуса. Мраморный камин с великолепной решеткой, прикрытый прозрачным экраном, массивные старинные часы на камине, картины хороших мастеров, преимущественно на мифологические сюжеты, как Даная и Ио, этажерки с драгоценными безделушками, веерами редкой японской работы – все это говорило о художественных наклонностях владельца, но темного дерева стол, заваленный бумагами, шкафы с делами и книгами давали представление о серьезной работе.
Над столом висел большой портрет пожилого человека в фиолетовом камзоле, со звездой ордена Марии – Терезии на груди, с лысой головой, узким лицом и отвислой нижней губой. Это был последний портрет императора австрийского Франца I, а сидевший под портретом человек был его первый доверенный министр, почти вершитель судеб империи, граф Меттерних. С гибким и ясным умом он соединял честолюбивую, страстную и чувственную душу. Мастер интриги, он с одинаковым искусством плел свои сети и в любви, и в политике. Он любил и умел хорошо жить, всегда сохраняя свою холодную корректность, и мог работать, не вставая из?за стола, целые сутки.
Настоящее политическое положение требовало от него напряжения всех сил, и, как паук, он выпускал из себя паутину, закидывая ее концы и в главную квартиру императора Александра, и в лагерь Наполеона, и в Лондон.
Боковая дверь тихо отворилась, и вошел один из секретарей графа, по – видимому, самый скромный и незначительный, но на деле его довереннейшее лицо.
– Что нового, Кунст? – спросил граф, не поднимая головы.
– Донесения Стадиона и Бубны, – ответил Кунст, кладя на стол бумаги.
– А, – равнодушно произнес граф, не выказывая нетерпения ознакомиться с бумагами. – Что еще?
– Французский посол граф Нарбонн прислал справиться, когда сегодня он может увидеть ваше сиятельство, – продолжал Кунст.
– Ну, и что же? – спросил граф. – Очевидно, он также получил известия от герцога Виченцского или Бассано.
– Очевидно, – сказал Кунст. – Я ответил, согласно вашим распоряжениям, что вы, как всегда, готовы принять господина посла в одиннадцать часов.
– Очень хорошо, – промолвил граф, – у меня есть еще час времени. Вы свободны, Кунст, сейчас. Распорядитесь, чтобы господина посла провели тотчас ко мне. Если будет надо, я вас приглашу позднее.
Кунст поклонился и вышел. На его сухом лице с маленькими острыми глазами сохранялась обычная невозмутимость. Граф именно и дорожил им за его невозмутимый вид, умение скрывать свои чувства. Он знал, что по лицу его секретаря никто не узнает, радостны или нет полученные депеши, доволен ли сам граф, или расстроен, и никто не выпытает у него лишнего слова.
Граф медленно ножичком вскрыл пакет Бубна, отвозившего Наполеону в Дрезден, уже оставленный союзными войсками после Люценского сражения, собственноручное письмо императора Франца, и погрузился в чтение.
«Император французский, – доносил, между прочим, граф Бубна, – явно выражает недовольство политикой венского кабинета. Император раздражен, что в главную квартиру союзников отправлен именно граф Стадион, которого он считает своим открытым врагом. Император Наполеон выразился, что во всем он замечает двойственность австрийской политики, и добавил: «Такое поведение легко может наскучить и мне, и императору Александру и побудить нас к прямому соглашению между собою без посредничества Австрии».
– Ого, – прошептал Меттерних, прочтя эти строки и нахмурив брови.
«Император, – продолжал он читать, – закончил следующими словами: «une mission au quartier general russe partagerait le monde en deux».
Письмо дрогнуло в руке Меттерниха. Ужаснее всего было для него сознание, что его разгадали. У маленького корсиканца зоркий взгляд.
«Да, да, – думал Меттерних, – une mission au quartier general russe может опрокинуть все планы. Вместо вооруженного посредничества могущественной Австрии явится ее полное одиночество и ее прежнее унижение, но этого нельзя допустить, – почти вслух произнес он. – Кто может учесть настроение русского императора? Прусский король не идет в счет, ему бросят подачку и довольно… Весь союз держится только русским императором».
Граф едва пробежал дальнейшие строки письма, в которых граф Бубна сообщал о своем разговоре с уполномоченным Наполеона герцогом Виченцским. Это было уже неважно. Блестящий выпад Меттерниха, в виде письма Франца с изъявлениями родственных чувств и уверениями в неразрывности союза и общности династических и политических интересов, оказался ударом шпаги по воде. Корсиканец разгадал все. Планы Меттерниха и его политика были просты и несложны. Идея всей его политики укладывалась в двух словах: ложь и предательство. Лгать, лгать, лгать, без конца, беззастенчиво, с открытым взором и ясной улыбкой… Уверять Наполеона, не щадя обещаний, в своей неизменной преданности и усыпить его недоверчивость, чтобы он не мог сразу наложить своей тяжелой руки на Австрию. Уверять Александра и Лондон в полной готовности прийти на помощь коалиции, чтобы не допустить их сближения с Наполеоном, в случае чего Австрия при самых благоприятных условиях осталась бы в прежнем униженном положении. И самому, не доверяя ни той, ни другой стороне, выжидать минуты, когда можно будет с наибольшей для себя выгодой предать кого?нибудь из них. И вот, кажется, его игра преждевременно разгадана этим бешеным корсиканцем. Если Наполеон действительно заключит сепаратный мир с Александром, то он сам, Меттерних, останется незначительным министром почти вассального императора Австрии и притом нищим, так как сразу иссякнут золотые ручьи, текущие сейчас к нему из Лондона и из главной квартиры Александра. А жизнь так дорога, так дорога любовь и роскошь!
Меттерних с досадой бросил письмо в сторону и взялся за донесение графа Стадиона.
«На предложения венского кабинета, – писал Стадион, – последовало полное согласие союзных монархов; заявление, что Австрия примкнет к коалиции, если до 1 июня Наполеоном не будут приняты требования, указанные союзникам венским кабинетом, принято с нескрываемым облегчением».
«Да, если Наполеон и Александр до 1 июня не поделят мира», – с горечью подумал Меттерних.
Он бросил и это письмо. Что нового оно сказало ему? Что союзники охотно приняли выработанные венским кабинетом условия мира, лишающие Наполеона всех его почти двадцатилетних побед и возвышающие Австрию, Россию и Пруссию? Но в этом нельзя сомневаться.
Что заявление Австрии о присоединении к коалиции встречено с восторгом? Но иного и нельзя было ожидать. Враг силен. За первой победой может последовать и другая, и третья. Русские снова будут отброшены за Неман и тогда… Но тогда надо быть безумцем, чтобы отвергнуть условия почетного
