временами из них выкатывались крупные слезы.
– Все в порядке, Глеб, – прошептал Никита. – Я пытался объяснить Дарье Алексеевне, что ее отец… не самый хороший в мире человек. Редиска, в общем. Она послала меня на все известные буквы, но драться пока не может. Посмотрим, что будет, когда она выздоровеет. Кстати, она уже в курсе, что ее подстрелил я, а ее отца – ты. Так что будь осторожен…
«А почему, собственно, Дарья Алексеевна?» – задумался Глеб. Папа вроде Александр. Но Ландсберг был упертым холостяком, ксенофобом, социопатом, женоненавистником и мракобесом. Или оттого и стал таким, что не повезло в семейной жизни? Бывшая супруга порвала душу и кошелек, озлобила, заставила невзлюбить все человечество оптом, а дочка – совсем другая история…
– Глеб, у вас такой вид, словно вы собрались нас покинуть, – слабым голосом вымолвила Ольга. Она лежала рядом с Крамером, прижималась к нему. Крамер не возражал, ему это нравилось, но он немного стеснялся.
«Зачем я здесь нужен? – подумал Глеб. – Им и без меня хорошо. Стоит ли смущать людей?»
– Я вас покину, – скупо сказал он. – Надеюсь, ненадолго. В общем, как масть пойдет…
– Благословляю тебя, сын мой… – прошептал Никита. – Надеюсь, мы еще тебя увидим…
– Ну, где-нибудь мы с ним встретимся, – выдвинул спорную гипотезу Крамер. – Не на этом свете, так на том. Так что не будем прощаться, командир…
«Дурдом», – подумал Глеб и без всякого сожаления покинул шалаш…
Не сказать, что он отлично себя чувствовал, когда выбрался из леса в сотне метров от южной оконечности пляжа, сполз с обрыва и принялся спускаться к воде, лавируя между камнями. А когда усилился ветер, дождь захлестал как из брандспойта и могучая волна обдала его с ног до головы, он откровенно затосковал. «Я гуляю под дождем? – подумал он тоскливо. – Или я мокну под ним?» Времени на отдых было мало, он еще не восстановился, организм мог отказать в любую минуту. Но уж если втемяшится что-то в голову опытного спецназовца… Он раздевался, запихивал отсыревшую одежду под камни, чувствовал, как в недрах организма рождаются хрипы и сипение. Он должен держаться, болеть нельзя, пока не сделаешь дело…
Рубашку и брюки он оставил на себе: дискомфортно без одежды, весит она немного, на дно не утащит. Отчаянно тоскуя по южным морям, где вода в это время года как парное молоко, он сполз в воду и поплыл навстречу неизвестности, затянутой мраком проливного дождя…
Он экономил силы, двигался неторопливыми гребками, стараясь равномерно дышать и не открывать рот. Шторм усиливался, вздымались пенистые валы, и чем дальше он удалялся от берега, тем острее становилось чувство одиночества. Он старался не оглядываться – что изменится? Силы нужно беречь, их в организме с гулькин хрен… Он обогнул погруженную в воду корму «Альбы Майер» – зрелище впечатляло, хотя и было не до этого. Сделал остановку, чтобы передохнуть. До катера оставалось метров восемьдесят, но за маревом грозы его практически не было видно. Лишь что-то невразумительное, едва очерченное – еще один готический призрак… Он медленно подплывал, испытывая странные, противоречивые чувства. Судно постепенно вырисовывалось – низкий правый борт, цепочка иллюминаторов чуть выше ватерлинии, росчерки лееров на носовой палубе, задраенная кожухом турель с пулеметом, угловатая надстройка с маленьким кокпитом… Катер плавно покачивался на волнах, поскрипывала якорная цепь, выпущенная из клюза. В одном из иллюминаторов мерцал желтоватый огонек – явный намек, что судно обитаемо.
Он долго всматривался – может, кто-то спрятался на палубе? Вроде никого, да и слишком отчаянное самопожертвование – караулить под таким ливнем… Он загребал влево, чтобы подобраться с кормы, имеющей низко опущенную палубу. Через несколько минут он уже вцепился в трубчатую лестницу, приваренную сбоку от кормы, переводил дыхание. Дождь нещадно молотил по голове, видимость сохранялась «на троечку». Он чутко вслушивался, но не было посторонних звуков – только цепь поскрипывала, дребезжал и подвывал на ветру тонкий леер, скрежетала металлическая болванка, катаясь по передней палубе… И вдруг, чу… Он затаил дыхание, навострил уши. Ему не могло послышаться: с нижней палубы доносился грубый мужской смех! И не менее грубый голос, что-то гундосящий по-английски. Вот, значит, как? Весело проводим личное время? Вам хорошо и комфортно, господа? Плевать, что погибли десятки товарищей и часть из них до сих пор валяется под носом – забытая и основательно раскисшая?
Ну что ж, появления посторонних здесь действительно не ждали. Глеб вскарабкался на палубу, метнулся к борту и присел. Несколько минут он поводил носом, ушами, прочими органами чувств. Дискомфортно идти на дело с одними кулаками. Но он был уверен, что справится. Были бы умение и фактор внезапности…
Не имел он права что-то оставлять в тылу. Он крался вдоль надстройки, вертя головой, как филин, готовый в любое мгновение прыгнуть за борт. Проскользнул под рубкой в носовой части, перебрался на левый борт. Убедившись, что на верхней палубе никого нет, он скользнул в нишу, имеющую выход на корму, прижался к стене. Теперь он явственно слышал мужские голоса. Обсуждали какого-то Стива, которого шеф надул со страховыми выплатами, словно он резиновый, а также его жену – женщину крайне скромную, однако уже успевшую переспать со всеми мужиками департамента, а с отдельными – и дважды. «Абсурд какой-то, – подумал Глеб. – Я точно туда попал?»
Напротив него размещался открытый пожарный щит. Немного поколебавшись, он снял со стены ярко-красный топор с долговязым топорищем, обхватил обеими руками. Дисбаланс вопиющий – ладно, справится. Раздвижная дверь была открыта – заходи любой, пользуйся простотой и доверчивостью матросов! «А ведь их можно не убивать, – мелькнула элементарная мысль. – Не надоели еще эти трупы? Вырубить, забрать в качестве заложников, и хрен нас тогда возьмут – если янки не шагнут, конечно, через собственные принципы, гласящие: погуби хоть всю группу захвата, но не дай погибнуть заложникам, поскольку гуманизм превыше всего…»
Он переступил через проем, начал спускаться. Одна дверь, другая… За последней что-то урчало, булькало и кряхтело. Одно из тел заперлось в гальюне? «Ударить по рубильнику? – мимоходом подумал Глеб. – Посмеяться хоть над чем-то? Выяснить, с каким звуком в благословенной Америке выключается свет?»
Он прокрался мимо – из обширной кают-компании тянулся прелый запах пота и несвежей мужской одежды. Позвякивала посуда, похмыкивали мужики. Пол качался под ногами – такое ощущение, что он тоже принял на грудь. Он скользнул за косяк, взвесил в финале все «за» и «против». Странно было бы уйти. Вперед, пока их там только двое, – в одного швырнуть топор, на другого швырнуться самому! Он размашисто перешагнул через проем, еще один шаг…
И застыл, узрев два автомата, нацеленные в грудь. И смеющиеся глаза двух мужиков с аккуратно постриженными окладистыми бородками…
Он с шумом выпустил пар. Ну и ну… Бросаться напролом смысла не было – не научился он еще разбрасывать летящие пули. Пальцы мужиков покоились на спусковых крючках, уже слегка их оттянули, выбрав технологический люфт…
– Добрый день, мистер, – поздоровался тот, что повыше. – Проходите, располагайтесь. Мы уже устали ждать представителя с вашей стороны. Предложить вам напитки или что-нибудь другое? Можете опустить свой топор… вернее, наш топор. Он вам точно не понадобится.
– И эти русские считают нас тупыми, – самодовольно ухмыльнулся тот, что был пониже – с серьгой в ухе. – Может, оно и так, мы не глыбы умища, но ведь изредка поработать головой ничто не мешает, верно, Стэнли?
Сказать в провальной ситуации было нечего. Волна стыда и разочарования захлестнула майора спецназа. Все его эмоции отразились на лице, что привело американцев в самое благодушное расположение духа. Они заулыбались, выставили свои отбеленные зубы. С их высказыванием, кстати, Глеб мог поспорить. Он никогда не считал американцев тупыми – особенно если они собирались в компанию больше двух человек и занимались именно тем, чему их учили. Он уважал их как великую нацию, его не раздражало, что янки диктуют миру свою волю. Сделайся Россия самым сильным государством в мире и возьмись учить других – разве это стало бы его раздражать? В некотором роде, он ими даже восхищался – особенно их умением снимать кино и создавать питательную среду для разведения злокачественной демократии.
– Кстати, давно что-то не видно нашего дворецкого, – широко улыбаясь, возвестил рослый Стэнли, –
