Урожденный дворянин

– Нервы… – сказала она сама себе и усмехнулась. – Военное положение прямо…

Она вовсе не жалела о том, что, поддавшись уговорам Олега, ввязалась в это рискованное и, как она тогда думала, безнадежное мероприятие. Совершенно неожиданная поддержка опера Ломова приободрила ее, уверила в возможном благополучном исходе дела. Эффектное появление в нужный момент главного свидетеля она восприняла как добрый знак свыше. Противостояние с власть имущими перестало восприниматься игрой в одни ворота.

Мария Семеновна – кажется, впервые за все долгие годы работы директором детдома – получила возможность вот так прочно совместить эти два понятия: закон и справедливость. Получила возможность осознать, что, если ты прав, на персоны, которые привычно считались недосягаемыми и всемогущими, есть вполне реальная управа.

И это осознание как-то… омолодило ее, сделало более сильной. Придало ее жизни дополнительную остроту.

Конечно, она боялась за Настю. Но и страх теперь был каким-то другим. Новым. В нем появился элемент азарта. Она боялась, что могущественный Ростислав Юлиевич доберется-таки до Насти, но вместе с этим в душе Марии Семеновны до нерушимости окрепла уверенность: даже если такое и случится, их есть кому защитить. Не по своим годам взрослый старлей Ломов, больно ушибленный горем бывший прапорщик Переверзев, по-детски бесшабашный писатель Гогин и… воспитанник Олег, к которому она так привыкла, что он уже не казался ей таким странным, как в начале знакомства: все эти люди – теперь ее соратники. Хорошее слово соратники, точное. Со-ратники – те, кто стоят с тобой плечом к плечу в бою…

После той встречи в районном отделении полиции они собрались вместе еще один раз – в тот же день, когда детдом навестили пожелавшие остаться неизвестными молодые люди. От той встречи у Марии Семеновны сохранилось довольно странное впечатление: обсуждались почти исключительно текущие события и возможность дальнейших действий в свете этих событий. Как на военном совете. Друг о друге соратники почти не говорили…

Снова зазвонил телефон.

– Все нормально, – сказал охранник. – Пускать?

– Пускай, – разрешила директор.

* * *

Давным-давно был объявлен отбой, и в спальнях старшего отделения мало-помалу стихал шум. Дважды прошел по полутемному коридору туда-сюда позевывающий на ходу Евгений Петрович и скрылся в учительской.

Когда старшее отделение погрузилось в сон, Олег Гай Трегрей откинул одеяло, бесшумно спустил голые ноги с кровати, нащупал ими кроссовки. Обувшись, он выбрел в коридор и остановился у приоткрытого из-за жары окна.

Не спалось в эту ночь Олегу. Морщинка посередине лба остро темнела, вонзенная в переносицу.

А окраинный район, где располагался детский дом номер четыре, спал; спал сном беспокойным. Изредка с режущим ревом пролетали за темными пятиэтажками невидимые машины полночных любителей погонять по пустым трассам. То вспухала, то гасла нутряная музыкальная долбежка автомагнитол в близлежащих дворах. Совсем рядом с детдомом с рваной периодичностью всплескивался пьяный визгливый хохот. И где-то далеко, несмолкаемо и заунывно, выла автомобильная сигнализация под аккомпанимент хриплого, усталого собачьего лая.

Но ни одного живого существа не было видно из окна, у которого стоял Олег. А парень всматривался в серую полутьму, брезжущую редкими огоньками, будто хотел увидеть там что-то.

Как разительно это мир отличался от привычного ему мира!

Здесь никому ни до кого не было дела. Если посреди многолюдной улицы вскипала вдруг драка, и дюжина рвала одного, очевидцы этого, старательно отворачиваясь, поскорее стремились унестись подальше от опасного места. Лишь некоторые задерживались – но лишь для того, чтобы украдкой снять происходящее на камеру мобильного телефона… И моментально делали ноги, если кто-то из драчунов обращал на них внимание. Подобное поведение Олег еще мог понять, объяснить затмившим сознание страхом за самого себя. Но как было понять то, что на оживленных тротуарах часами могли лежать тела – одурманенные до бесчувствия, сраженные приступом болезни или мертвые – и прохожие текли мимо, легко переступая эти тела, но не находя в себе сил переступить мысль: «сам виноват, надо было думать, прежде чем бухать»?..

Здесь вообще многое трудно было объяснить. Превосходную осведомленность населения о том, что вернейший путь личного обогащения – занять место на государственной службе. И безропотное подчинение того же населения тем, кому это место занять удалось: «Так надо, он хоть и такой-сякой, но ведь начальство…»

Чудовищный диссонанс между речами о «нашем правовом государстве», произносимыми с серьезными до комизма физиономиями высокопоставленными стражами закона, и веселой охотой рядовых полицейских за притулившимися с пивом на парковой лавке студентами, вполне готовыми оплатить парой сотен рублей свое правонарушение и без составления протоколов переместиться с тем же пивом на соседнюю лавочку…

Это все называется – «показуха». Очень точно это местное словцо характеризовало особенности здешнего существования. Показуха – что-то вроде игры, когда говоришь одно, а делаешь совершенно другое, но внимательно следишь, чтобы тебя не поймали за руку. Пойманный выходит из игры.

Вообще же, здесь никто никогда не хотел добросовестно исполнять свои обязанности на рабочих местах, и не только потому, что это трудно. Добросовестное исполнение обязанностей здесь считалось – позорным. А вот изловчиться и отгрызть от общего что-нибудь себе в норку – это неизменно вызывало восхищение. О таких обычно высказывались: «Он умеет жить!» А тех, очень немногочисленных служащих, кто работает, как и должно работать, называли «уникумами», «подвижниками», но при этом со снисходительной жалостью качали головами, считая ненормальными.

Государственные законы, по определению долженствующие регламентировать жизнь населения, в реальности имели очень малую силу. Каждый гражданин здесь и безо всяких законов знал, что ему можно делать, а что нельзя – определяя допустимость своих поступков исключительно по своему иерархическому статусу. Отношения же людей – тех, кто воздвигся на верхние ступени иерархии и тех, кто оставался на ступенях пониже – напоминали отношения грабителя и ограбляемого. С той только разницей, что грабили здесь не на большой дороге, а в банковских офисах и чиновничьих кабинетах – безо всякой опаски и даже с привычным добродушием. И гнуснее всего было то, что ограбляемые вынуждены были оправдывать этот процесс, видя в этом нормальность.

А те, кто по долгу своему обязан был соблюдение законов обеспечивать, охотнее прочих их нарушал – по здешнему обычаю не особенно при этом и таясь. Остальной же частью населения и это тоже воспринималось как должное. Потому что такова была общая система, оставляющая каждому какую-нибудь – кому широкую и удобную, а кому кривую и узкую – лазейку, в обход государственной законности ведущую к Личной Выгоде, возведенной в этом мире в культ. Абсолютное большинство граждан, с младых ногтей впитав правила игры в показуху, по жизни поступало не как должно, а как можно. Как легче и удобнее для них самих. Ибо понятие долга давно уже было дискредитировано явным несоответствием между громогласными речами власть имущих и их же деяниями. Давно принята была всеми позиция: видишь несправедливость по отношению к кому угодно, лишь бы не к тебе, – смолчи, а лучше отвернись. Ведь это оставляет тебе моральное право при удобном случае поступить с кем-то точно так же. А тому, кому все же наступали на голову, оставалось только вздыхать и разводить руками: «Такая у нас страна, ничего не поделаешь, знать, заслужили…»

И как людям не было никакого дела друг до друга и до государства, так и государству не было дела до людей. Деятельность государства в повседневной человеческой жизни являлась по большей части той самой «показухой». Как там говорил достопамятный санитар Егор? «Государство само по себе, а мы – сами по себе. Государство тебе это кто? Добрый дядя, в Кремле сидящий? Государство – это такие же люди, как и мы… ну, которым еще и повезло больше… Они, как и мы, тоже жрать хотят, правда, аппетит у них куда больше нашего. И они хитрят и крутятся, потому что тоже на одну зарплату жить не хотят. И все всё