Отечество без отцов

Его почерк становится мне все более понятным. Я начинаю распознавать буквы, которые наиболее трудны для восприятия: фигурное «Я» и странное «е». Вначале он писал чернилами. На праздник конфирмации ему подарили перьевую авторучку, которую он взял затем на войну. В России все чернила высохли, и он вынужден был пользоваться карандашом, чтобы обрисовывать на пожелтевшей бумаге свое продвижение.

Я уже ориентируюсь на огромной карте России. Пытаюсь правильно произносить названия. Русские реки звучат красиво: Неман, Сереть, Днепр, Донец, Дон, Волга, ну и, конечно же, такое ласковое название, как Березина. В первые дни я встречалась с отцом в Литве: в его дневнике упоминались Каунас и Вильнюс. Две недели спустя он вновь появился, но уже намного южнее. В его письмах упоминался город Лемберг,[18] который, по его утверждению, был прекрасен и практически не поврежден.

Вегенер объясняет мне, что такие перемещения из группы армий «Север» в группу армий «Юг» происходили достаточно редко. На это должны были быть веские причины.

— Может быть, твой отец служил в особых частях? — спрашивает он.

Меня охватывает ужас. Я не хочу, чтобы мой отец был в составе одной из «Айнзатцкоманд», которые уничтожали все живое на своем пути.

Мой телевизор днем и ночью показывает песчаные бури. Солнце в дымке полыхает красным цветом, как будто хочет уже в полдень начать свой заход. Синоптик разъясняет, откуда берутся песчаные бури и куда они направляются. Он упоминает о планете Марс, которая из-за своих многочисленных песчаных бурь имеет красноватый оттенок. Астроном толкует, что Марс этим летом подойдет к Земле так же близко, как и тысячу лет назад. Видимо, нас что-то ожидает. Разве Марс не является Богом войны?

На реке Неман нет песчаных бурь, как нет их также и на реке Сереть. Все войны перемешались в моей голове. На десятый день начала самой последней из современных войн я подхожу к окну и смотрю на колонну демонстрантов, идущих по нашей улице. Это одно из выступлений против войны. Я спрашиваю себя, почему они так не протестовали в сентябре 1939 года или в июне 1941 года?

Надеюсь, что мой мальчик вскоре напишет мне письмо. Я хотела бы знать, что он думает о новой войне, где много песчаных бурь. Надеюсь, что он от этого не в восторге. Что смогу сделать я, если ему вздумается поехать на своем танке через пустыню? Одна песчаная буря будет чередоваться с другой?

Я еще не разобралась с войной моего отца, как уже начинается новая, которая вынуждает меня заняться изучением природы возникновения и распространения песчаных бурь. В это время года они несутся с северо-запада на юго-восток. Они наполняют море своими песчинками, так что оно мерцает красноватым цветом подобно Марсу. Однажды, много лет назад, песок из пустыни Сахара, подхваченный воздушным потоком, осел на крыши домов в Оснабрюке, пишет газета.

Вегенер пугает меня своим предположением, что должна начаться новая большая война. Это как в природе, когда напряжение время от времени разряжается благодаря грозе. Он собирает заголовки и фотоснимки, примечательные изречения генералов и политиков. Вегенер намерен составить каталог новой войны. Снимков войны, сделанных во время песчаной бури, никогда еще не было, утверждает он. Потом, правда, поправляет себя и заявляет, что Роммель в Ливийской пустыне, пожалуй, тоже сталкивался с песчаными бурями, но таких фотографий он не встречал.

Утром я осматриваю подснежники в саду и не нахожу никаких следов песчинок. Они стали такими же белыми, как тот снег, что сыграл столь значительную роль в войне моего отца. В песчаную бурю замерзнуть невозможно, полагаю я.

Мне не следует спрашивать Ральфа о современной войне, потому что я не уверена, что смогу правильно воспринять его ответ. Я не буду упоминать о войне, он также будет об этом молчать. Сейчас все так поступают. Они молчат, потому что не знают, что им следует говорить. Позже, возможно, когда все уже минует, я поговорю с Ральфом о войне.

В колонне демонстрантов я вижу много женщин и молодых людей. Она похожа на траурную процессию. На плакатах слово «мир» шествует на всех языках: «Pace», «Рах», «Реасе», «Мир», «Frieden»… Собственно говоря, я должна была бы идти вместе с ними, ведь я тоже одна из матерей. Почему же мне чужды эти люди? Я боюсь, что они могут предъявить обвинения моему отцу. Это те же самые люди, которые еще совсем недавно шли по нашему городу с плакатом «Солдаты — убийцы». Я прячусь за шторами и наблюдаю, как они проходят мимо, в то время как в телевизоре неистовствует песчаная буря.

Я приглашаю Вегенера прийти ко мне в гости. Хочу зачитать ему отрывок из дневника отца, который произвел на меня сильное впечатление. После работы он стоит у моих дверей. Вместо цветов дарит мне пожелтевший листок бумаги: это репертуар театров и кино столицы рейха за 31 января 1943 года. Надо же, Вегенер, по-прежнему занят моим днем рождения, в то время как я нахожусь в знойном русском лете.

Мы пьем кофе. Вегенер спрашивает о моем мальчике. «Он скоро вернется, — говорит Вегенер, поскольку ни одного немецкого солдата не посылают за границу больше, чем на полгода». Так делается сейчас, а тогда пребывание за границей растянулось на пять лет.

Вегенер восхищается моими настенными украшениями. Он называет это военным музеем. Он просит лупу, чтобы изучить карту Восточной Пруссии и огромную карту России. Фотоснимок с солдатами на снегу он также рассматривает сквозь увеличительное стекло.

— Это твой отец, — говорит он и действительно указывает на Роберта Розена.

Я вовсе не похожа на него, и, тем не менее, Вегенер узнал его.

Я показываю Вегенеру горы бумаг на моем письменном столе, затем зачитываю ему то, что мой отец записал в свой дневник 6 июля 1941 года:

На окраине города мы устраиваемся на ночлег. Я брожу по унылым улицам и не могу понять, откуда идет отвратительный запах. Многие люди направляются на кладбище, там должны пройти большие похороны. Я тоже иду туда и едва могу прийти в себя от увиденного. У кладбищенской ограды лежат в один длинный ряд убитые евреи и русские. Почти со всех убитых сорвана одежда. Женщины с криками бегают вдоль ограды в поисках своих мужей. Убитые обезображены до неузнаваемости, кроме того, они лежат на жаре уже пять или шесть суток. Людям приходится зажимать носы платками. Некоторые женщины пришли с детьми. В то время как матери кричат, дети смотрят на все это с застывшими лицами. Они пока еще не все понимают.

Здесь должно быть свыше 300 трупов. Тех, кого женщины не в состоянии опознать, хоронят в общей могиле среди других останков. Я больше не могу вынести этого и ухожу отсюда не в силах сдержать слез.

Вегенер встает, подходит к карте, вынимает булавку и втыкает ее у города Тернополь. На этот счет имеется исторический документ, говорит он. Показания одного из свидетелей массовых убийств в Тернополе.

Он спрашивает меня, видела ли я выставку о преступлениях вермахта. [19] Там фотоснимки из Тернополя сыграли важную роль в споре об этих жертвах. Из-за этого выставку чуть было не закрыли.

Но мой отец был там не как преступник, а как очевидец. Он плакал. Солдат в серой полевой форме стоял среди трехсот нагих трупов и плакал.

На обратном пути я прохожу мимо тюрьмы. Во дворе лежат убитые, около ста мужчин. Говорят, что камеры забиты трупами. Я хочу подняться по ступеням, но вынужден вернуться, так как смрад невыносим.

Машинально я открываю окно в сад, чтобы вдохнуть свежего воздуха.

Перед тюрьмой еврейские женщины копают могилу. Это для евреев, расстрелянных вчера. За городом трещат пулеметные очереди. Видимо, евреи там вновь отходят ко сну.

Почему он написал «отходят ко сну», хотя имелось в виду убийство? Разве для тебя, дорогой отец, тоже стало привычным произносить фразу о том, что «евреи должны отходить ко сну»? Вегенер