утверждает, что на каждой войне часто употребляются такие уменьшительно-ласкательные сравнения. Для характеристики самых ужасных событий изобретались все новые термины, к примеру, «отход ко сну».
Я еще раз перечитываю текст и облегченно вздыхаю. Нет, мой отец не был преступником, он шел по смердящему городу и плакал. Ничего другого он больше не делал.
Вегенер советует мне сходить на выставку, посвященную вермахту. Возможно, ты там найдешь на одном из снимков и своего отца.
— Кто все это устроил? — спрашиваю я его.
В Тернополе два ужаса наложились друг на друга, утверждает Вегенер. Голые трупы, которые лежали на жаре уже пять суток, и мертвые в тюрьме — это дело рук советского НКВД. Пулеметы, стрекотавшие за городом, еврейские женщины, копавшие могилы, — это надо отнести на счет немцев. Кровь Тернополя роковым образом перемешалась между собой.
Я молю лишь о том, чтобы мой отец ко всему этому не был причастен. Впервые мне приходит в голову мысль бросить все бумаги в ящик и прекратить свое расследование. Я больше не хочу иметь дело с документами, которые могли бы причинить мне боль. Лучше с этим покончить, пока мир еще прекрасен, а мой отец сидит под деревом, смотрит на колосящиеся зерном поля и играет на губной гармошке.
Прежде чем уйти, Вегенер засовывает руку в карман и протягивает мне листок бумаги: объявление о смерти, которое он вырезал из газеты. В нем сыновья и внуки чтят память своего родственника Якоба Бухвальда в столетнюю годовщину со дня рождения фельдфебеля, родившегося 1 апреля 1903 года и погибшего 8 июля 1941 года под Дюнабургом.
— Подобные объявления все чаще встречаются в газетах, — говорит Вегенер.
Я радуюсь этому. Значит, есть еще люди, которые скорбят по своим погибшим отцам. Я не единственная.
Затем мы миновали уцелевшую деревню, которую покинули все ее жители, но где все еще пребывали больные и раненые русские солдаты. Несчастные были брошены на голую землю, некоторые из них лежали во дворах под открытым небом на мокром навозе, наполовину в воде, без ухода, без подмоги. Мы убедились, как печально может заканчиваться солдатская жизнь. Как бы нам хотелось облегчить их участь, но лекарств у нас не было. А, кроме того, мы должны были следовать приказу, который звал нас следовать вместе с Великой Армией.
Во время обеда один из солдат вернулся из смердящего города с новостью. По его словам, там имелся бордель, расположенный всего лишь в сотне шагов от тюрьмы, набитой трупами. Некоторые собрались в путь под предводительством Яноша из Гельзенкирхена. Фельдфебель Раймерс приказал захватить презервативы, потому что «тот, кто после этого свинства заболеет, тот предстанет перед военным трибуналом».
Роберт Розен уселся перед входной дверью и стал играть на губной гармошке. Он удивился тому, что в городе, набитом трупами, рядом с гниющими останками могут соседствовать женщины, предлагающие себя за две марки и пятьдесят пфеннигов. Годевинд сидел на копне сена и слушал его.
— А у тебя в деревне есть девушка? — спросил он. Ему было неудобно сказать «нет», поэтому он назвал имя Эрики, девушки из соседнего дома. Годевинд хотел знать, как она выглядит.
— Рыжеватые волосы и веснушки на носу.
Годевинд засмеялся: «Рыжие волосы, веснушки — все это отметины дьявола».
Чтобы избежать дальнейших разговоров на столь щекотливую тему, Роберт Розен заиграл «На Бискайском заливе…».
Когда стемнело, солдаты, отправившиеся в город, вернулись назад и рассказали о четырех женщинах, устроившихся в большом доме. Перед его дверьми солдаты выстроились в очередь. Действительно, все это стоило две с половиной марки и продолжалось самое большее пять минут. Янош превзошел всех, встав после первого раза тотчас же вновь в очередь, и попробовал то же самое с другой женщиной и снова за две с половиной марки. О его подвиге со смехом говорила вся рота. До самого отбоя он рассказывал о своих ощущениях, мечтательно вздыхал о грудях этих женщин и клялся, что завтра вновь пойдет в город.
— Так он прокутит все свои деньги, — прокомментировал Годевинд страстный задор парня из Гельзенкирхена.
Тот утверждал, что это украинки. Они якобы ему сказали, что не прочь были бы последовать за немецкими солдатами, потому что те пристойно обращались с ними.
Ночью русская артиллерия открыла огонь по смердящему городу. Один из домов загорелся. Роберт Розен представил себе, что снаряд мог залететь и в бордель. Наверное, эти женщины были симпатичные.
Утром он увидел во сне Эрику. Она стояла в саду и махала ему рукой.
20 августа в нашу деревню пришли казаки и остались в ней на три недели. На конях врывались они в здание школы, и через окна квартиры учителя выскакивали наружу. Казаки сорвали цепь, крепящую ветряную мельницу. Когда крылья мельницы начали вращаться, они стали бросать туда зажженные факелы. Вскоре пламя вырвалось из крыши мельницы и охватило крылья. Казаки радовались от всего сердца тому, как крутится огненное колесо, и скакали, улюлюкая, вокруг горящей мельницы. Никого из жителей деревни они не тронули.
27 июля, когда время близилось к ужину, матушка Берта села за кухонный стол и позвала дочь: «Иди сюда, Дорхен, я хочу написать письмо!».
Она пододвинула ей бумагу и чернила и рассказала, о чем та должна была написать, потому как сама в грамоте была не сильна, и ей было бы неприятно осознавать, что ее мальчик мог удивиться, обнаружив в письме ту или иную ошибку. Они сидели за кухонным столом друг перед другом, между ними лежал листок серой бумаги, на которой обычно писали полевые письма. Рядом стояла керосиновая лампа. Мать ее зажгла, потому что для письма требовался яркий свет, а день был пасмурный.
— Прежде всего, отпиши ему, какой ожидается урожай. Маленький француз прилежно нам помогает, бургомистр Брёзе обещал прислать польскую девушку, но она пока еще не прибыла. На уборку свеклы должны пригнать русских пленных, может быть, их дадут даже и на уборку картофеля. Дедушка уже совсем перестал работать, он лишь ходит по полям и курит там свою трубку. Овес растет хорошо, рожь уже убрана и сложена в амбар. Вчера ястреб унес двух цыплят. Герхард хочет подкараулить его со своим пугачом, но мне думается, что ястреб окажется умнее, чем Герхард со своим приспособлением.
Ты не поверишь, как чудесно в этом году цвели липы. По всей дороге вплоть до кладбища деревня благоухала запахом меда. Учитель Коссак нацедил уже несметное количество ведер, но половину должен был сдать, потому что люди в городе тоже хотели отведать меда.
Я хотела еще сказать, чтобы ты не экономил на еде. Если сможешь приобрести у русских что-нибудь съестное, то сделай это. Поверь мне, большинство людей заболевают оттого, что питаются неразумно. Когда ты приедешь в отпуск, то я наделаю тебе лепешек, а на полдник приготовлю чудесный пирог, а на ужин у нас будут шкварки.
Мать поставила свою подпись под письмом. Но так как внизу еще оставалось место, то Дорхен добавила к этому:
