— Нет, про кредит похоже ничего не знает.
— В это можно поверить. Возможно, его используют втёмную – за процент. Ладно, подождём, что он напишет. Сушин в курсе?
— В курсе. Крепкий мужик.
Николай поднялся к нему.
— Ну как, есть успех?
— Есть, товарищ Николай. Я давно знал, что у снабженцев дело нечисто.
— То есть?
— Эйсмонт был главным снабженцем Красной Армии. На него поступали сигналы к нам в ЦК.
— Ну, это не показатель. Снабженец всегда виноват – этому дал, а этому не дал. Но то, что он замешан в нашем деле – это точно.
На столе у Алексея зазвонил телефон. Тот взял трубку, некоторое время внимательно слушал, одобрительно мыча. Потом походил по кабинету, разминаясь.
Николай нарушил паузу.
— Слушай, дай домашний адрес этого самого Василия Конева, который в тюрьме-то умер.
— Дам. А твой Конев. Он что – нашёлся?
— Нет. Сидит где-то у Бокия.
— У Бокия. Ну ты мастер на трудные задачи. К нему так просто не подступишься. Он у нас на особом положении.
— А если прямо попросить – не даст?
— Может и не дать. У него свои резоны, а мы над ним власти не имеем. Только Дзержинский, может быть Склянский. Мы пару раз пытались проверить его отдел, но Ксенофонтовичу так врезали, что до сих пор на пальцы дует.
— Кто врезал-то?
Сушин поднял вверх палец и сказал, понизив голос.
— Сам.
Николай понимающе кивнул.
— Ладно, тогда адрес этого Конева давай, да я пошёл.
К вдове Конева он поднялся вместе с Аршиновым. Она, ещё довольно молодая женщина, жила в двух комнатах в большом доме на Арбате. Вдова молча смотрела на вошедших, не делая попытки начать разговор. Аршинов посмотрел на неё и начал.
— Мы расследуем дело о гибели вашего мужа и хотели задать вам несколько вопросов. Скажите пожалуйста, вы давно с ним знакомы?
— Вы из ЧК? — неожиданно спросила она.
— Нет, мы расследуем преступления по другой линии.
— Его забрали люди из ЧК. Что вы можете расследовать?
— Знаете что. Давайте договоримся сразу. ЧК, или как сейчас их называют ОГПУ, это что-то вроде топора, который падает на головы виновных и невиновных. Но у топора всегда есть рука, которая его направляет. Вот мы и ищем эту руку. Ваш муж невиновен и его убили. Причём убили, а не расстреляли. Люди из ОГПУ сейчас достаточно сильны, и, если бы ваш муж был виновен, они бы вынесли приговор и сообщили бы его. Вы со мной согласны?
— Да.
— Вы готовы нам помогать защитить честь вашего мужа
— Готова.
— Тогда начнём снова – вы давно с ним знакомы?
Разговор продолжался уже около часа, и Николай успел понять много интересного о жизни эмиграции в Германии, как вдруг на улице загрохотали выстрелы. Аршинов вскинулся, и рванул пистолет. Бросив Николаю, 'оставайтесь здесь', он резко распахнул дверь и выбежал из комнаты.
Стрельба за на улице продолжалась. Коля достал свой браунинг, и уже привычно снял предохранитель. Он сидел и смотрел на дверь, деловито думая, что стрелять надо на уровне живота, и что он будет делать, если убьют Степана и Александра. Иллюзий не питал, и знал, что продержится в лучшем случае минуту.
— А ведь это вас пришли убивать, — сказал он даме, которая снова в оцепенении сидела за столом. Что-то вы такое знаете, что никак нельзя нам рассказывать. Кто же это хочет вас уничтожить?
На улице закричали. Темп пистолетной стрельбы ускорился, в ней появились новые нотки. Раздался звон разбитого стекла, снова крик. А потом всё стихло. Пару минут, Николай мучительно ждал но ничего не происходило. Потом по коридору затопали шаги. Он поднял пистолет, готовый стрелять. Но за дверью крикнули, и в комнату вошёл Аршинов. Он был запачкан извёсткой, рукав порван, но, судя по тому, что улыбался, ничего существенного не произошло.
— Как Сашка? — спросил Николай, пряча браунинг обратно в кобуру.
— Нормально. Живой. Ходит, оружие собирает. Трое каких-то гавриков шли к подъезду. Он их окликнул, а они начали стрелять. Но Сашке их стрельба – как горохом пуляться. Не бойцы это. Обычные уголовники, из молодых.
— Дак может они вовсе и не по нашу душу?
Аршинов улыбнулся и разжал руку. Там была бумажка с адресом и фамилией. Бумажку он почему-то показал не Николаю, а вдове Конева.
— Так-то, Татьяна Николаевна. Вам лучше сейчас поехать с нами.
Они съездили на Петроверигский и оставили там Степана и вдову. По пути купили цветов и в шесть часов Николай снова был на Трёхпрудном. Надька одевалась в дальних комнатах, поэтому дверь открыла Ленка. Он дал цветы ей и поцеловал в щёчку.
— Придёшь вечером? — заговорщицки шепнул он.
— Приду, — так же ответила она
— Говорят, ты на французский ходишь
— Ой, да, хожу. А то у меня произношение ужасное. Не с кем говорить почти что. Вот я и тренируюсь. Надо ещё на немецкий записаться.
— А что, с грамматикой по этим языкам у тебя всё в порядке? — шутливо спросил Коля и погладил её по щеке. Она тут же наклонила голову и прижала его руку к плечу. Потом потерлась щекой и как будто что- то пробуя сказала.
— Коленька…
Но тут же с простотой юности продолжила.
— Да. Я перевожу хорошо. А вот говорить совсем не могу.
Николай задумался.
— И кто же тебя всему этому научил?
— Как кто? Надька. Сначала бонна и Клара Фридриховна, а потом, когда маму и папу убили, меня Надька учила.
Ох ты чёрт, подумал он. Не готов я к этому. Ох не готов. Он снова погладил её.
— Твоя Надька молодец. Он проглотил ком в горле. Она тебя любит. Ты её слушай.
— А я и так слушаю. Она ведь глава семьи.
У Николая всерьёз заболело сердце. Он вспомнил дочь, и ужас расстояния сдавил его как тисками. Господи. Какая я скотина. Как они там? Он опустился на стул. Наверное, он изменился в лице, потому что Ленка погладила его по руке и сказала.
— Но я бы тогда не встретила тебя.
Надька вышла одетая строго и дорого. Николай долго смотрел на неё. Только сейчас он понял, что значит это редкое в начале 21 века понятие «порода». Тут она была видна даже без очков. Он не мог поверить, что эта женщина ещё неделю назад стоила, как ёлка, рупь с полтиной. В фигуре появилась осанка, а в глазах – ощущение своего места в мире. И место это было явно не в Замоскворецком трактире.
— Ты как относишься к современной литературе?
— Не читаю. Как-то не до этого.
