перед лекцией из-за пустяков.
— Зато у нас автолавка сегодня, — шепнул, как бы окончательно оправдываясь, Михаил Васильевич уже на сцене, когда под аплодисменты усаживались за стол президиума. Эдуард Николаевич заметил, как две женщины в заднем ряду поспешно, стараясь не привлекать внимания, заворачивали обновки в газету.
«Да-а-а, негусто, очень даже негусто», — подумал Верховцев, рассматривая публику. Он за недолгую пока свою лекторскую практику привык уже к хорошо организованным, заполненным аудиториям. Первые три ряда заняли подростки-школьники, человек пятнадцать-двадцать, с пожилой, с напряженным лицом женщиной во главе, видимо, их классной руководительницей. В разных концах просторного зала по двое, по трое, озираясь и оглядываясь, будто боясь пустоты красных кресел и ища поддержки у далеких, через несколько рядов, соседей, сидели взрослые, в основном мужчины. У выхода с ребенком, закутанным в пуховый платок, присела молодая чета, готовая по первому крику малыша выскользнуть в фойе. В том, как были рассажены люди, Верховцев обнаружил какую-то симметрию — каждая клетка зала была кем-то занята, что создавало иллюзию некоторой заполненности.
Верховцева раздосадовали и малолюдность зала, и возрастная разношерстность публики. «На кого же мне ориентироваться? — с отчаянием думал он. — На детей, что ли?» Лекция его была рассчитана на среднего горожанина, читающего газеты.
Но волновался он зря. С первых слов, произнесенных без напряжения, как бы для пробы, но усиленных динамиками и хорошей акустикой почти пустого зала, он привычно воодушевился, слушая вместе с публикой свой голос и ощущая его мощь. Обточенные от многократного употребления фразы плавно и непрерывно сменяли одна другую, и Эдуард Николаевич иногда специально останавливался, делая вид, что, заботясь о логической стройности и выразительности, подыскивает наиболее точные слова.
Одно стесняло его: он не мог принять излюбленную за трибуной позу — ладони на боковые бортики трибуны, локти в стороны — исходное положение гимнаста на брусьях. И постоянно одергивал себя, пряча выпачканные мазутом руки за передний барьерчик трибуны.
Когда дело дошло до привлечения местного материала, Эдуард Николаевич умело перекинул мостик от миролюбивой политики нашего государства к ударному труду миллионов, сказав, что и их колхоз вносит посильный вклад в дело мира. Далее он не без досады на себя по справке перечислил колхозных передовиков, к тому же одни фамилии, потому что Наташа проставила только инициалы.
Напоследок Михаил Васильевич сделал объявление, что автолавка будет работать и завтра, с утра, упросили ее задержаться часа на два, так что можно приходить. На этом и разошлись по домам, а лектора проводили до колхозной гостиницы.
Верховцев попал как раз к ужину. За столом сидели молодой длинноволосый парень и девушка, немного постарше. Над их тарелками вился парок. Оказавшись в тепле и уловив запах вареного мяса, Эдуард Николаевич почувствовал, что чертовски устал и проголодался.
Женщина, хозяйка гостиницы, сразу же принесла полную тарелку то ли супу, то ли тушеной картошки с мясом, выставила во второй заход рюмку и бутылку коньяку.
Эдуард Николаевич удивленно вскинул брови.
— Да это Сережка принес. Говорит, Михал Васильч приказал для лектора.
— Ну, Михаил Васильевич, — неодобрительно произнес Верховцев и вдруг улыбнулся. — Что ж это, взятка?..
— Да какая взятка! — улыбнулась и женщина. — С устатку почему б не выпить.
Эдуард Николаевич распорядился принести еще три рюмки, разлил коньяк. Девушка и парень, как оказалось, продавщица и шофер с автолавки, поначалу встретив Верховцева с заметной досадой, радостно поддержали — они-то, бедняги, намерзлись. Хозяйка, тетя Поля, как ее ни упрашивали, даже не пригубила. Отказалась и за стол сесть, но из комнаты, единственной в гостинице, не считая полутемной холодной кухонки, где кроме всего прочего Верховцев заметил сидящую на яйцах гусыню, не ушла, присела на краешек кровати, отвернув матрац.
Ужин пошел веселее. Варево было немудреное, но жирное и мяса с лихвой.
— Так что, тетя Поля, и не раздумывайте, покупайте, — продолжила девушка прерванный приходом Верховцева разговор. — И не раздумывайте. Платье как на вас шито.
— Платье-то подходящее… — начала было тетя Поля.
— Так в чем же дело? Тридцатки жалко?
— Деньги есть… И обновки охота, да куда… Солить, что ли.
— Ну, солить. Скажете тоже. Носить, а не солить.
— Недосуг носить-то. На базу? скотины: и корова, и лоншак, и сосунок. А овцы, гуси… Да поросенок… — перечисляла тетя Поля и сама удивлялась, сколько же много у нее скотины. — Только утрешнее обряжанье кончишь, смотришь, уж и упряжка прошла — опять на баз идти. А там и вечер. Опять обряжаться. Да гостиница еще — хлопоты невелики, а время требуют. Переодеваться, Людушка, некогда, не то что…
— Значит, в праздники, — говорит Люда. — Майские уже на носу.
— А что — праздники? В праздники-то скотина тоже есть просит.
— Так что же вы, никуда и не ходите? — удивляется Люда, позабыв о платье.
— Как — не хожу? Хожу… Да ведь не павой по селу-то, а то еще люди засмеют: «Полька-то, скажут, в магазин в кримпленах ходит…»
Вдруг распахнулась дверь, и в комнату ввалился пьяный мужчина.
Тетя Поля замахала на него руками, принялась было выталкивать его за дверь.
— Иди с глаз долой, хороброд. Не порть добрым людям настроенья. Иди домой.
— А это что, не мой дом? — сопротивлялся мужчина, норовя усесться на кровать. — И это — мой дом. Ничего, что бывший.
Все поняли, что он — тети Полин муж, а Эдуарду Николаевичу сделалось неловко: он раз или два назвал ее тетей Полей, приняв за женщину пожилую, появление же ее супруга, мужика еще молодого, пожалуй, ровесника его, Верховцева, обнаружило ее действительный возраст.
Коля, как звали его, уселся-таки и стал объяснять, что раньше они жили в этой хибаре, а теперь в новом доме, тут же, через двор, этот же теперь — гостиница, а его супруга — директор гостиницы.
— Где был-то? — поняв, что так просто его не выгонишь, спросила тетя Поля.
— А-а… на лекции, — мотнулся Коля. — Два часа как псу под хвост.
Тетя Поля в ужасе закрыла ладонями рот.
Коля уставился на нее, почувствовав что-то неладное, перевел взгляд на стол.
— Товарищ лектор здесь?.. — опешил Коля, узнав Верховцева. — Вот елки зелены…
— Не понравилась лекция? — спросил Эдуард Николаевич.
— Отчего же? Лекция — в-во! — Коля выставил большой палец. — Все п-правильно… И новость узнал. Ха-ха-ха… Полина! — нервно рассмеялся он и повернулся к жене. — Орден дадут тебе в другой раз. Ты ведь, выходит, передовая доярка… Трехтысячница! Ха-ха-ха. Не веришь? У товарища лектора узнай. Он лучше нашего знает…
— Как ваша фамилия? — подавляя возмущение, тихо спросил Эдуард Николаевич.
— Цветковы — наша фамилия. Одна на все село. Так что не спутаешь… Полина! — снова захохотал Коля. — Ты ли это?.. Глазам не верю.
Эдуард Николаевич вспомнил, что называл в лекции такую фамилию, напротив нее стояли инициалы — П. В.
— Вы извините меня, — посмотрел он на тетю Полю. — Я первый раз в вашем селе и, конечно, вас не знал. Данные взял в райкоме. Насчет вас они, значит, устарели.
— Ничего-ничего. С кем не бывает, — успокоила тетя Поля. — Мне даже приятно. Помнят, выходит, о моей работе. Я ведь по осени с фермы ушла. По болезни. Руки болят.
Верховцев налил и Коле, тот, несмотря на запрет жены, выпил, а узнав, чей коньяк, снова разошелся.
— Да не пьет он, не возводи ты напраслины, — защищала Михаила Васильевича тетя Поля. — Это ты — двухутробный…
