Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век

пророчество в «обратной перспективе», в прошлом. Запись уже случившегося — с библейским накалом. Где мы сейчас? Неужели люди прошли через такое? И астафьевский мат, «низ» и грязь жизни, самое дно ее никак не отменяют высоты преодоления. Грязью — грязь поправ. Смертью — смерть.

Произнесем неизбежные, банальные, но единственные слова: для настоящей литературы смерти нет. С уходом Виктора Петровича Астафьева из жизни не прервалось его присутствие в русской словесности.

Сквозь ненависть Фридрих Горенштейн. Псалом. Роман-размышление о четырех казнях Господних

Горенштейн — редкий образец абсолютно самостоятельного литературного пути. Его — по утяжеленному почти до материального веса письму — не спутаешь ни с одним из его современников но русской прозе сего дня. Его письмо пропитано смысловыми оттенками, настояно на текстах святых книг, украшено тщательно отобранной устной речью. Слово в прозе Горенштейна никуда не спешит, движется неторопливо, но достигает своей цели с особой точностью. Это слово не столько информирующее, сообщающее о развитии сюжетов, сколько взывающее и взыскующее — требовательно взыскующее с героев его книг и всерьез взывающее к читателю, к его размышлению и пониманию.

Читая роман Фридриха Горенштейна «Псалом», испытываешь чувство погружения — виток за витком — в особое, затягивающее пространство. В воронку, одним словом. И затягивает читателя Горенштейн туда, куда на самом деле ни попасть, ни выбраться без помощи автора невозможно — внутрь библейского преображения кровоточащей истории XX века.

«Да, шумно и суетливо на земле, — говорится в начале книги.

— Но чем выше к небу, тем все более стихает шум, и чем ближе к Господу, тем менее жалко людей. Вот почему Господь, чтоб пожалеть человека, шлет на землю своих посланцев». Посланец по имени Дан — сквозной герой романа Горенштейна. Дан, Дан Яковлевич, подросток, юноша, мужчина, старик, ему же дано автором — вполне полемически — и имя Антихрист, — жалеет людей. Но — и отвечает казнью за причиненное невинным зло. Кстати, Антихрист у Горенштейна — отнюдь не враг Христа, не тот Антихрист, которым «балуются мистики-модернисты» (вспомним начало века), называющие его Творцом и ставящие Демона выше Бога. Антихрист у Горенштейна «вместе с Братом своим делает Божье», помощник Христа, только с другой стороны…

Роман разбит автором на пять частей, повествование в которых становится притчеобразным. Сила исторических обстоятельств мощно преображает и трагически сливает воедино человеческие судьбы. «Притча о потерянном брате» в этом ряду — первая.

1933 год, голод. Страшный голод. Нищенство голодающих детей — единственная возможность хоть как-то выжить. Чайная колхоза «Красный пахарь», единственная роскошь которой — леденцы или горстка семечек. Но всем нищим не подашь, да и бдительность проявлять необходимо. Злобится бригадир на еврейского юношу, подавшего голодной русской девочке кусочек хлеба. Эмоция Дана — «несдержанность чувств» — причиною имеет тоску но дому своему, которая, как пишет Горенштейн, «была свежа, как недавно вырытая могила». Человек в несчастье своем откликается на беду и несчастье другого: в этом и есть живая иудео-христианская мораль, по-своему единая, несмотря на все различия ветхо- и новозаветной веры. Человек помогает человеку вне зависимости от цвета волос и формы носа, вне зависимости от состава крови и происхождения; а если человек — враг человеку, тогда что-то страшное просыпается в глазах Дана, и через него приходит наказание нечестивцу.

Вместо того чтобы просто по-человечески пожалеть детей или — хотя бы — остаться к ним равнодушным, бригадир учиняет форменный допрос, а затем и начинает преследование: «Мотай в сельсовет, звони <…> уполномоченному ГПУ…» Многих преследовал в своей жизни бригадир — и деникинцев, и петлюровцев, и кулаков, теперь дошло и до нищих детей. Да еще тех, которых со двора сама мать выгнала в люди, понимая, что дома девочка Мария, ее братик Вася, еще меньший Жорик погибнут наверняка и намного быстрее. Много написано об организованном партией голоде на Украине 30-х годов, многое нами прочитано, но страницы Горенштейна прожигают описанием детского простодушия в этом ужасающем народном горе, детского простодушия и взрослого обмана, изворотливости, подлости и скотского предательства. Через тяготы и приключения проходит Мария, теряя по дороге своих родных и обретая помощь оттуда, откуда и ждать-то ее было невозможно.

Во вставных притчах и новеллах, сопровождающих хождение по мукам своей маленькой героини, Горенштейн рассказывает и о злых, и о добрых, не осознающих своей доброты и оттого особенно чистых душою, людях. Не размышляя о добре и не задумываясь о своей святости, помогает Марии безграмотная посудомойка Софья, — разум у нее косноязычен, но безмолвное сердце красноречивей любого философа, действенней любого политика.

Описаны в романе страсти человеческие — ненависть и любовь, похоть и великодушие; описаны в романе и те казни, которым подвергается человек за страсти свои в течение жизни своей. И голод, и язвы, и мор. Автор проводит своих героев через испытания не только физические, но и моральные, — скажем, испытание простого человека злобным антисемитизмом, мол, все беды и горести твои известно откуда, виноват всегда чужой, не славянин и иноверец. Кто-то проходит через все испытания и искушения, ничем не замаравшись, а кто-то поддается на соблазн и становится орудием зла. А что Мария? Мария, пройдя через ужас середины 30-х, умерла пятнадцати лет от роду, оставив на земле потомство — свое и Дана.

Во второй части — в «Притче о муках нечестивцев» — действие переносится в 1940 год, из Украины в Россию. Аннушка — тоже сирота, как и Мария. И к ней тоже приходит Дан, Дан, которого уже немного состарили земные годы. Много злобных слов слышал Дан за своей спиной, — слова «произносились шепотом, а иногда и погромче, когда в горле была хмельная свобода». Разгул государственного антисемитизма еще только предстоял, но уже тогда так называемый «еврейский вопрос» в виде прямого оскорбления личности мог прозвучать на улицах прямо и с нескрываемой ненавистью. Ненавистью немотивированной — и оттого еще более страшной.

Особая сила, которой наделен Дан, — это возможность ставить преткновение злу и ненависти. Когда не выдерживает даново сердце, мистическая сила наказывает сей источник ненависти: алкоголик погибает прямо на улице! Алкоголик но имени Павлик, — автор вспоминает апостола Савла, который ранее, до преображения в Павла, был гонителем христиан. На похоронах Павлика Дан случайно — и не случайно, как все в романе происходящее — встречает Аннушку, которой в результате всех перипетий предстоит стать матерью еще одного сына Дана.

Горенштейн удивительным образом сплавляет воедино высокий библейский стиль и низкую городскую, бытовую стилистику. Отсюда рождается особая музыка романа — виолончельная мелодия, полная муки и красоты, преодолевающей безобразие убогой советской действительности, унижающей человеческое достоинство. «Вечерело, но не было здесь вечерней тишины, какая случается зимой в поле при заходе солнца. В шуме и реве авиамоторов опускалось оно, в дрожании морозного воздуха. И увидел Дан опять меч, который тогда рассек над окровавленным морем кровавые тучи…» Сравним это описание с описанием толпы, принявшей Дана за мелкого воришку: «Народ смотрел на Дана с веселой ненавистью, как смотрят обычно на слабых врагов», — сравним, чтобы представить диапазон авторских возможностей. Но загадка мощи горенштейновского романа отнюдь не в стиле, вернее, не только в стиле. Загадка этой мощи — в рыдании, в плаче автора над неудержимой страстью своего героя, Дана, Дана Яковлевича, к русской женщине, олицетворяющей Россию, — любовью, плодоносящей разными плодами: и горькими, и ядовитыми, и прекрасными.

Неудержимой страстью — и неудержимой ненавистью со стороны. Постоянным, неизменным, угрюмым, сумрачным призраком сопровождает Дана не народ, нет, — иначе женщин Дана придется из народа исключить, — а подлость, гнездящаяся внутри народонаселения. (Впрочем, подлость эта не имеет исключений во всем, даже в так называемом цивилизованном мире, — просто там ей поставлены