Три помощника.
«Генерал, повелевая солдату умереть, но крайней мере не обманывает его. Но он трижды убийца, когда обещает победу, в которую сам не верит».
«Верных три тысячи людей».
«Генерал представил себе, как дрогнут сердца этих трех тысяч…»
«Трехтысячная масса…»
«Мне каждый сейчас, в наступлении, втрое дороже!..»
Три всадника, появившихся перед Власовым из морозного тумана.
Три всадника, проскакавших по замершей предутренней Москве.
«Три месяца» назад — было худшее.
«Человечков тридцать высыпало…»
«Место высокое… Оттуда, считай, верст за тридцать видимо».
О святой церкви можно узнать «у любой бабки, за тридцать верст окрест».
Сколько воинства было со Стратилатом? Две тысячи пятьсот девяносто три.
Число «три» — верное, спасительное.
А число «сорок» в романе Владимова — смертельно опасное, роковое.
«'Командарм наступления'. 'Сколько же нужно положить за такое прозвище? Тысяч сорок, не меньше?' — спрашивал себя Кобрисов…»
«Бывало, по сорок самолетов налетало…»
«Казнимых было четверо…»
«Сороковые, роковые» — у Самойлова, а перед тем у Блока, в «Возмездии» (именно оттуда пришла к Самойлову эта строка — так, попутное замечание, зарубка для отдельной статьи. Сейчас не в последовательности дело, а в самой цифре).
Поэзия и проза.
Вспоминал ли Владимов строки Бродского, когда писал о Власове: «Он навсегда входил в историю спасителем русской столицы — той, куда четыре года спустя привезут его судить и казнить», — я не знаю.
Я даже не знаю, ведал ли он об их существовании.
Важно другое: высшее совпадение прозаика и поэта, покинувших один за другим отечество, а вернее, изгнанных из него.
Латинская мудрость уж в который раз за тысячелетия подтвердилась: дым Отечества ярче огня чужбины.
Даже Вячеслав Кондратьев, даже Булат Окуджава, воевавшие, кровь проливавшие, не смогли преодолеть идеологического давления злобы дня и напоследок усомнились в величии Отечественной: «Война двух тоталитарных систем…»
Невоевавший Бродский, а затем и Владимов из «яркого огня чужбины» увидели войну и ее героев — чуть иначе.
Да, Бродский, безусловно, понимал эту войну как «войну двух тоталитарных систем». Для него однозначно Злом были и Сталин, и Гитлер. Жуков, введший-таки в свое время танки в Москву (так что Бродский не совсем точен насчет «страха»), безусловно, способствовал десталинизации. Победив Гитлера, он потом участвовал в победе над еще одним олицетворением Зла. В максиме 1970 года имелся в виду, конечно же, Сталин. А отношение к Жукову у Бродского сложнее, многозначнее, многограннее.
И ко всем солдатам, «ветеранам», которые боролись со Злом внешним, защищая, увы, и другое Зло (в своей собственной стране), а не только отечество, — тоже: недаром они с Жуковым должны встретиться в «адской области».
Что касается Власова и власовцев, то их мотивация была разной, неоднозначной, чаще всего — трагичной. Многие перебегали из советских частей на сторону Власова совсем не из «шкурных интересов», ощущая себя убежденными борцами с коммунистическим Злом.
Фигуры Жукова и Власова и у Бродского, и у Владимова двойственны и противоречивы.
И еще раз латынь, еще раз — об огне: «Ignis sanat» («Огонь лечит»).
В страшной, тяжкой истории России, на которую мы смотрим слезящимися от дыма Отечества глазами, готовые усомниться в ее величии, есть вещи еще сложней и драматичней тоталитаризма. Хотя и дан Владимовым образ будущего: «…гипсовый вождь, крашенный в серебрянку, лежал ничком в высоком бурьяне, откинув сломанную указующую руку. Свергли его, должно быть, не снарядом, а поворотом танковой пушки…» — но так, между прочим. Однако в тексте ничего случайного нет. «Это — патриотизм не квасной и даже не либеральный, окрашенный, как правило, в сардонические тона; это патриотизм — метафизический. 'На Руси бывал — тот свет на этом // Зрел'. — Эти слова продиктованы ясным сознанием трагичности человеческого существования вообще — и пониманием России, как наиболее абсолютного к нему приближения»[11].
Об этом нам и напомнили издалека и очень вовремя — Иосиф Бродский, Андрей Синявский и Георгий Владимов.
После
…И пустая клетка позади.
Не с чистого листа появилась постсоветская литература, не единым — ныне номенклатурным — андеграундом, не только Дмитрием Александровичем Приговым и Владимиром Сорокиным, Еленой Шварц и Львом Рубинштейном, Ольгой Седаковой и Зуфаром Гареевым она исчерпывается: возникла она и внутри советской.
Правда, это понятие, как и то, что встало ему в затылок, тоже было достаточно эластичным, если не безразмерным, коли в него умещали Б. Пастернака и К. Федина, В. Кочетова и В. Некрасова, В. Аксенова, А. Битова, Ф. Искандера…
Получается, что сначала постсоветская словесность побывала на собственных похоронах, декорированных критикой.
Похороны были бедные, гроб изготовили из газетной бумаги.
И вот в этот газетный гроб было сгружено практически «все предыдущее», включая тех, кто с советской литературой себя не отождествлял. Хотя печатался, издавался и даже иногда получал премии.
Малоплодотворное это занятие — блуждать в Бермудском треугольнике «советское-антисоветское- постсоветское».
В Бермудском треугольнике, как известно, пропадает все движущееся — в данном случае из составляющих литературу сил, да и слабостей тоже.
Несколько лет тому назад на страницах газет и журналов, а также в устной речи интеллигенции замелькало слово «совок». Ходким словечком язык пытался определить состояние общества, идентифицировать человека. Хотя бы — человека прошлого, «уходящую натуру». Определение было хлестким, уничижительным, более чем самокритичным, но явно недостаточным. Недостаточным потому, что жизнь продолжалась, и тот же самый «совок» превращался во что-то иное. Неопределимое. Круглоквадратное.
Многие в одночасье оказались за границей — и за границами. В том числе и самих себя.
Выброшенными из своих ролей, своих амплуа, своих гнезд.
Или — гнездо оказалось перевернутым. «Опрокинутым домом», по определению Юрия
