Кипит вода в туристском котелке. Блики костра на лицах, на прибрежной волне реки. Горы. Закат. Гитарный перезвон завершает гармонию туристской ночи.
— Видишь, Валера, как играет твоя плазма, только горючего добавляй — и весь сказ, — говорил Феликс Гермелин, подбрасывая сухой валежник.
Азбукин смотрит на золотые переливы на углях. На миг вспыхивает в памяти далекая плазма и гаснет. Не хочется вплетать в туристскую идиллию мысли о трудной мечте. А рядом хлопочет река Уда.
И снова с рассветом в горных теснинах по стремнине летят плоты челябинских металлургов. Дух захватывает от радости полета, когда разыгравшаяся стихия шутки ради бросает на пути скалу, еще миг… вдруг с хохотом пронесет мимо, окатив серебристым холодным дождем. Но уплывают вершины гор, как сказочные дни отпуска, и все чаще у костра, а может быть, от костра, разгорается спор о непокорном детище — плазме. Это их радость и боль.
Нельзя сказать, что дело не двигалось. Новый плазмотрон давал возможность плавить сталь. Но все это были экспериментальные плавки, до промышленного производства было далеко. И вот однажды… Впрочем, по порядку.
Ученые и инженеры вели эксперимент в режимах, согласно трижды проверенным расчетам. Нельзя было не доверять строгой логике формул, учитывался и опыт лабораторных исследований. Выход за пределы расчетов казался бессмысленным, алогичным. У оборудования есть свои пределы.
Но однажды во время регулировки, повинуясь какому-то интуитивному чувству, Зубакин изменил режим. В угоду расчетам дуга должна была погаснуть. Заглянул в печь. Дуга горела. Позвал Азбукина. Тот взглянул на приборы.
— Вот уж действительно неисповедимы пути науки!
Откуда-то издалека пришла на ум фраза: «Только горючего добавляй — и весь сказ».
— Добавь-ка току, Василий Николаевич.
Стрелка поползла вправо.
Еще, еще…
Дуга продолжала гореть. Пошла вверх и температура в печи.
— Еще…
И тут раздался тревожный сигнал — сработал один из датчиков. Печь выключили.
Когда нашли причину, Азбукин обрадовался: всего лишь сгорела второстепенная деталь плазмотрона.
Пока наладили — рассвет пришел. Снова включили на тот же режим. Заструился голубоватый лучик из отверстия. Дуга жила.
На планерке весть стала сенсацией. На таком режиме еще не работала ни одна опытная установка.
— Теперь мы можем расплавить кое-что посложнее, — обрадовался В. Ф. Корнеев, один из активных исследователей плазмы, специалист ЦЗЛ по технологии сталеварения.
Новый режим задал работы и огнеупорщикам. Потребовалось в принципе совершенствовать все основные конструкции печи. В этом направлении особенно помогло содружество с учеными ЦНИИ черной металлургии и НИИ огнеупоров, с которыми ЧМЗ плодотворно работает уже много лет.
Но плазма готовила в ответ новые сюрпризы.
…Вечереет. Вот снова включена дуга. Поднимается температура в печи, вместе с ней теплится надежда: может быть, на этот раз…
Борис Редькин вспоминает наказ мастера: «Попробуй работать на таком режиме…»
Все шло вроде как надо и вдруг… из печи послышалось какое-то пение. Нет, не гудящий звук электрической дуги. Словно неведомый хор каких-то бесов пел и торжественно, и жалобно.
— Что за черт!
Борис заглянул в печь. Плазма горела как-то не так и… пела грустную песню, будто жаловалась.
Наутро в вахтенном журнале сменщики нашли запись:
«Дуга поет! С чего — неизвестно! При режиме таком-то…»
Так в обиходе исследователей появился термин «поющая дуга», а в цехе прошел слух, что из плазменной печи наконец-то получился… музыкальный ящик.
— С чего бы это? — недоуменно пожимали плечами специалисты.
— Очередной фокус, — говорит Поздеев. — Придется в физику элементарных частиц поглубже вгрызаться.
Приходит на ум фраза одной из книг:
«Плазма — настолько сложное состояние вещества, что даже с помощью современных ЭВМ трудно надежно предсказать ее поведение».
Практика еще раз подтвердила это.
Жар холодных чисел
Что происходит в печи? Какие силы влияют на дугу? Как разгадать загадочность?
Вопросы, вопросы… А с микроскопом не заглянешь в микромир плазмы. Цеховики давно уже стащили отовсюду литературу, которая хоть каким-то боком касается плазменной темы, — отечественных авторов и зарубежных. Не густо. Нет ответа на вопросы, что ставит практика.
Длинной вереницей движутся формулы. Мастер Азбукин исписывает листок за листком. Потом все это в кулак — и в корзину. Не то!
В маленьком кабинетике допоздна горит огонек.
После очередного броска в корзину идет на печь. Отвлечься, проведать, взглянуть еще раз на неподдающуюся практике плазму.
Уже за полночь. В цехе безлюдно. Встречается начальник смены.
— И домой, наверное, не уходил? Так от тебя жена откажется…
— И то верно, — подтверждает Зубакин. — Шел бы, Валерий Дмитриевич, до дому, утро вечера мудренее.
— Подожди, Василий Николаевич. Ты же знаешь, как днем трудно работать, не до нас в цехе, кран все время занят. Давай с тобой проверим всю плавку от загрузки до слива. Надо узнать, когда дуга начинает петь.
В глухую ночь в цехе дремотно, гул действует убаюкивающе. Азбукин уже зарисовал дугу в разных стадиях расплава.
— Иди, отдохни пару часов, — предлагает ему Зубакин, — там я лежанку за щитом соорудил. Только смотри, чтоб дома не попало…
Татьяна Борисовна была в курсе всех плазменных дел мужа. Поначалу сетовала на его задержки.
Приходил пораньше, да толку-то. Засиживался снова за книгами, считал, писал, а ночью беспокойно ворочался.
Знала его с институтской скамьи, вместе учились. Если уж ухватился за какую задачку, не отпустит, пока не одолеет.
К плазме ревновала, как к сопернице, но вскоре поняла, что муж нашел именно то, что отвечает его характеру. Чем труднее поиск, тем осмысленнее становится жизнь. Он был рад тому, что нашлось стоящее
