Скованность исчезла, хотя здесь было и много пришлых, — все разговорились, как у соседа на завалинке.
— Богом продумано! — уверял Ломник.
Заговорили о конях. Почему у кобыл негустое молоко? Потому что жеребята появляются на свет сильными и крепкими, выживают и так! А возьми свинью! Поросята родятся у нее хилые и слабые, голые, как мышата, а молоко у матки густое и жирное, — и глядишь, те же поросята за несколько дней становятся на ноги!
— Оно, конечно, все продумано файно, ничего не скажешь. Вода, соль, растения, солнце, звезды с месяцем, чтобы ночью светло было, — все полезно, — размышлял Майсак, разглаживая бороду. — Но скажи ты мне, Ляксандр, зачем эта зараза молния? Как ты думаешь?.. Летом, чуть только загремит, так и смотри, не дымит ли хлев или скирда… Вот если бы еще этой холеры не было…
— В прошлом году в Плянтах, — подхватили в толпе, — кажется, и туч не было, стрельнуло Косте Лавицкому в гумно! Десять возов сена сгорело, весь хлеб необмолоченный и бричка, такая шикарная, что все село на свадьбы одалживало. Лавицкий взял повозку и тестя, обжег оглобли и ездил целую зиму по деревням, собирал по снопочку.
— И поедешь, куда же деваться?!
— Вот и я говорю! Почему его пожгло, кто знает? — допытывался Майсак. — Костя в церковь легулярно ходил и смирный такой — ребенка не обидит!..
Давидюк обвел глазами присутствующих: есть, мол желающие высказаться? Нет, ждали, что скажет он.
— За хутором Лавицких болото, а в болотной воде много железа — когда-то из него руду добывали. В железе магнит, он притягивает молнию.
Мужики недоверчиво молчали. Объяснение явно их не удовлетворило.
— Ляксандр, пусть бы молния и била в вербы над рекой, а то ведь стрельнуло в строение на суше! — возразил пожилой плянтовец.
— Верно! — подтвердили хором богомольцы.
— Дело говорит Ляксандр, — вмешался снова пророк. — Молнии — тот же самый магнит. Плянты стоят на север от болота, и стрелка магнитная туда же тянется. Поэтому и ударило туда, а как же!
В церкви установилась полная уважения к мудрости пророка тишина. Было отчетливо слышно, как в темной глубине зала, где царил густой сонный мрак, кто-то всхрапнул, но тут же проснулся и испуганно забормотал:
— Кто?.. А?.. Где?..
Никто на это не обратил внимания. Украинцы все так же зачарованно смотрели на своего бога. Остальные качали головами, будто говорили друг другу: «Вот холера! Недаром Альяш был в денщиках четыре года! Держал в руках разные компасы, стрелки магнитные! Все знает, старый черт!..»
— Это верно, братья и сестры! — скромно подытожил Давидюк выступление своего шефа.
Но Альяш почувствовал, что чего-то в его толковании недостаточно, что беседа заканчивается чересчур вяло, обыденно.
И Альяш закричал:
— Гроза — знак гнева божьего! В Грибовщине каждую субботу повадились танцульки устраивать — соберутся девки да трясут задами! Парни шляются по улицам с папиросами в зубах, бимбики бьют! Моду завели — не святые книги читать, а все про любовь и распутство! Разве это к добру приведет? Кого обмануть хочешь, бога?! Не родился еще такой, кто его обманет! Вон как перед бурей зубы болят или голова, как в боку колет! А перед дождем как кости ломит!
Волна гнева понесла старика и прибила к собственным бедам и болям, оборвав нить рассуждений.
— Зимой всем телом чувствуешь, мороз будет или оттепель. Ночью знаешь, ясный будет день или пасмурный. А если мокрый снег начнет лепить, места себе не найдешь!..
— Святые слова говорит отец Илья! — поспешил ему на выручку Давидюк. — Природа едина, в ней все связано, братья и сестры, поблагодарим господа за мудрость его безграничную!
Проповедник перекрестился, глядя на икону.
— Отец Илья хотел сказать, что через природу мы тесно соединены с всевышним, через нее господь карает нас и милует! Ну и что же, если твой хлев сгорел, хоть и грешил не ты, а твой сосед? Богу некогда разбираться в земной суете, ибо он не комендант кринковской полиции Клеманский, чтобы все время ходить с резиной, нас караулить и чуть что — сразу лупить по головам! Мы, люди, зернышки одной маковки, песчинки, ничтожные частички одного тела человеческого, аминь!
— Аминь! — прочувствованно прогудел хор мужиков.
— А теперь, братья и сестры, давайте, пропоем господу богу осанну, прочитаем трижды перед сном «Отче наш» и «Верую». Для чего это нам нужно? Чтобы долгой и искренней молитвой, этим полетом души от юдоли земной к недоступному престолу господню, разогреть наши холодные, зачерствевшие в ежедневной суете сердца. Иначе остывшие в будничных заботах наши души не смогут проникнуться любовью и горячей верой в господа бога, не найдут его во сне!
Проповедник упал на колени и зашептал молитву. Все последовали его примеру.
— Аминь! — первым, как всегда, поднялся Альяш. — Идите домой, буду закрывать церковь!
— Аминь! — с какой-то грустной покорностью сказали мужики хором, и от движения толпы огоньки свечей испуганно заметались.
— Амант! — последней прошептала Химка.
Перекрестившись, она осторожно начала гасить свечи, и церковь постепенно погружалась во тьму и наполнялась легким чадом.
МИРОНОСИЦА ТЭКЛЯ
В это время в двухэтажной гостинице, непривычном для этих мест строении, жизнь шла своим чередом.
Комнаты и коридоры были битком набиты народом. Пили и ели по-библейски — не сидели вокруг стола, а «возлежали». В коридорах слышались возбужденные голоса, беготня, женский смех, хриплый голос патефона с испорченной пластинкой:
Пришедших делать вечернюю уборку девах, в том числе и Тэклю, впускали не в каждую дверь. Прошлое, прирожденный такт, неопределенное положение и необходимость жить со всеми в ладу не позволяли женщине обо всем, что творилось в комнатах, рассказывать Альяшу.
Только у поэта на втором этаже было тихо. В центре комнаты с потолка свисала закрепленная на проволоке восьмилинейная лампа, освещала трех мужчин.
С папиросой в зубах, окутанный клубами дыма, за столиком писал стихи лобастый интеллигент с впалыми глазами — тот самый Павел Бельский из Пеньков, чьи гимны Альяшу распевали богомольцы в деревнях Западной Белоруссии. Теперь он как раз сочинял очередную оду. На стене над ним висели портреты бородатых старцев — пророка Альяша Климовича и графа Льва Толстого. Бывший активист «громады» ни одной книжки Льва Толстого, разумеется, не читал и имел смутное представление о его творчестве и взглядах. Одописцу импонировало, однако, что граф был отлучен от церкви и предан попами анафеме.
Вторым был медлительный дядька — возчик Пинкуса. Ему предстояло утром везти на станцию