— Отец Яков, что я вас хочу спросить, если вы это позволите… Сделайте милость, растолкуйте мне, бедному и неученому еврею, который прожил семьдесят три года, скоро в тахрихим завернется, а так ничего и не понимает!.. Ну, есть на небе господь бог, есть религия — иудейская, православная, католическая, магометанская… Есть и святые, конечно, — на Афонской горе, в Иерусалиме… Но при чем тут, — Хайкель понизил голос, — этот мужик? Может, и придет мешиях на землю — это возможно! Только ведь он, пане батюшка, будет ехать на белом коне и оставлять на песке золотые следы, так? От него будет исходить сияние, он свернет небо в свиток, как сказано в священном писании, так?.. Но какое сияние будет идти от этого мужика, спрашиваю я вас? Не понимаю!
— О чем говорите, пане Хайкель! — оживился батюшка, сразу подобрев к ресторатору. — Мессия уже приходил и не явится более до страшного суда. А это, — ткнул он бородой на ширму, — обман и ересь!
— И я хотел это сказать! — обрадовался старик.
— Таких когда-то на кострах жарили! — бросил поп с ненавистью.
В свое время он мечтал всю жизнь прожить на селе, чтобы отдать всего себя богу и людям, давал обет перевернуть мир, а кончил тем, что не мог даже объяснить глупым мужикам, какое это мракобесие — секта грибовщинских ильинцев. Прихожане отвернулись от него, а всевышний упорно не желал замечать его подвижничества. От тоски и безделья в последнее время отец Яков стал забавляться охотой на зайцев. Кто-то из прихожан донес на браконьера, и сегодня его вызвали в постерунок. В ожидании ареста, чтобы не околеть в холодной на цементном полу, поп облачился во все зимнее. Однако полиция, учитывая его сан, на первый раз простила. Комендант отпустил отца Якова даже без штрафа, но эта высокомерная снисходительность более всего попа и обидела. Подумать только — какой-то полячишка, который пятнадцать лет тому назад глаз на него не посмел бы поднять, теперь к нему снисходит! С горя отец Яков заглянул к Хайкелю, где как раз оказался виновник его бедствий. Отец Яков давно мечтал свести с ним счеты.
Опрокинув кружку с пивом в рот, он вытер губы рукавом подрясника и заговорил с затаенной обидой:
— Когда спаситель совершал свои чудеса в Галилее, даже там не было такого столпотворения, как в этой задрипанной Грибовщине… Не в обиду вам будь сказано, пане Хайкель, как известно, ваши соотечественники распяли нашего господа на кресте. Я всегда возмущался жестокостью этого поступка — наказать можно ведь и иным способом. Но когда я вижу такое безобразие, я сам готов распять этого дьявола, прости меня, господи, если я неправильно рассуждаю! — Священник перекрестился. «Живьем!» — Вот этими руками забивал бы в его гнусное тело гвозди!…
— Ой, что вы такое говорите, отец Яков! Кто бы он ни был, разве можно загонять гвозди в живого человека?!
— Сатана он, исчадие антихристово, хоть и имеет облик человеческий!
— Вы только так говорите! По себе знаю: если бы дошло дело до этого, рука бы не поднялась!
— У меня-а?! — гость презрительно посмотрел на старика.
— И я так еще думаю, — не давая попу говорить, зачастил ресторатор, — что это сказка, будто евреи распяли Христа! Не могли наши этого сделать! Загонять гвозди в живого человека?! О-вэй, даже кур сами не режем, это делает резник в полосатом халате! Он режет, а раввин читает над ним Талмуд!
— Если уж быть точным, распинали не евреи, — согласился священник, — они только кричали: «Распни его, распни!..» Распинали же римские солдаты. И все это было от господа, ибо ни одна былинка, ни один волос не упадет с головы без воли его! Потому и послал господь римских легионеров…
— Не могли, не могли наши этого сделать! — твердил ресторатор, задумчиво глядя поверх головы отца Якова и невнимательно слушая его, смысл последних слов дошел к нему не сразу. — Как вы сказали, отец?! — встрепенулся он вдруг. — Вы сказали, что его распяли римские солдаты?!
Но и священник думал о своем. В приступе отчаяния он воздел руки.
— Боже милостивый, прости мне, грешному, что низвожу тебя с вершин твоего могущества! Да не увидит обиды твоя божественная суть, что произношу имя твое рядом с именем смердящего холопа! Покорно тебя молю — пришли, наконец, легионеров своих, пусть они священными мечами, огненными пиками пронзят и истребят омерзительное чудище, выращенное грибовщинским дьяволом и сектантом! Образумь, святой боже, тысячи несчастных, что находят утешение в грибовщинской юдоли!
Ширма раздвинулась. Из закутка в засаленной свитке и заскорузлых сапогах вышел Альяш. Ни на кого не глядя и не сказав ни слова, он положил перед Хайкелем монету в пять злотых с профилем Пилсудского и неуклюже побрел с неразлучной торбой к выходу. Вслед за ним из-за ширмы, пререкаясь и возбужденно жестикулируя, вышли сын Хайкеля и его зять.
Забыв про попа, Хайкель с нескрываемой завистью и восхищением осмотрел своих счетоводов и стеганул их фартуком.
— Ай, мишугинэ! Видали вы таких?! Они еще даже не поели!.. Идите скорей обедать, марш!
Когда дверь за ними закрылась, отец Яков с шумом вобрал в себя воздух и заговорил с еще большим сарказмом:
— Вот… опять потащил пот и слезы обманутых! Это же надо — полная торба! И что этот дьявол в человеческом облике сделает с деньгами?
Он грохнул кулаком по столу.
— Закупит сахар и высыпет его в песок?!.. Обольет керосином шоколад?! Скупит в магазинах дорогую материю и сожжет ее?! Бандит! Разбойник с большой дороги! Все церкви обобрал — и ничего! В газете читали, пан Хайкель? Правительство опять наградило нечестивца орденом!
— Начальству виднее, мы люди маленькие…
Хайкель успел незаметно для гостя записать в книгу справа налево: «Равви Иаков, цвей пивы» — и теперь силился вспомнить, что его так поразило в недавнем разговоре.
— А ведь самому президенту писали про этого обормота! — гремел священник. — Учителя, фельдшера, врачи, даже лесничии — и никакого толку!
Отец Яков вздохнул, и Хайкель воспользовался этим:
— А-а, вспомнил — римские легионеры!.. Так вы скажите мне, пане священник: почему же все говорят, что Христа распяли евреи?.. Почему не говорят на итальянцев? Из них еще и римских пап делают! Хорошенькое дело!..
Но отец Яков гневно смотрел в окно.
У повозки Альяша уже толпился народ. Не обращая внимания на толпу, собрав и положив в повозку оставшийся клевер, Альяш устраивался на нем, запихивая под себя торбу. Двое полицейских оттеснили от повозки женщин и бдительно следили за тем, чтобы городские хулиганы не оскорбили старика словом или действием, не сперли чего-нибудь, чтобы бестолковые богомолки не опрокинули пророка на мостовую.
Отец Яков просто задыхался.
— Боже правый, ты все видишь! До каких же пор ты будешь терпеть такое, до каких пор будешь допускать, чтобы твою законную веру топтали подобные обормоты?
— Ведь евреи только кричали, как вы сами говорите, отец Яков! — жаждая справедливости, твердил свое Хайкель. Вдруг он спохватился: — А может, и этого не было?.. Говорят — распяли, а не распинали! Говорят, — кричали, а если разобраться, может и не кричали! Я так думаю, что это сами легионеры кричали: «Распни его, распни!» Итальянцы со своим папежом все это подстроили и, как всегда, свалили на евреев. Хорошенькое дело!..
— Римских пап тогда еще не было! — пришел в себя отец Яков и, вскинув на лоб посудину, одним глотком отправил содержимое второй кружки в бездонное чрево.
— Не было? Все равно кто-то подстроил эту пакость, а свалил на нас, извините! — грустно покачал головой ресторатор, пощипывая рыжевато-серую бороденку. — Всегда виноваты евреи, как вам это нравится? Хорошенькое дело!..
Попа угнетало иное.
— Гибнет православная вера, господи!.. Разве могли мы представить такое когда-то в духовной семинарии?! Пожалуйста, пане Хайкель, еще пару пива!
— Сей минут!
