коротко и ломко, как рассыпавшаяся весенняя льдинка.
На следующей валежине Степан уже не смеялся. Отдышавшись и вытерев рукавом пот со лба, он устало сказал:
— Вроде бы здесь я в прошлую зиму двух колонков поймал, а?
— Нет, Степан, это, кажется, вон за той сопкой, — ответил Григорий рассеянно.
— А я говорю, здесь!
— Ну ладно, здесь так здесь. Тебе видней, чего спорить.
— То-то же, Гришка, а то шумишь, споришь. Чего замолчал? Боязно? Не переживай, потихоньку- полегоньку доберемся, ночка лунная. Все будет хорошо, браток. Вон и распадок Деревский, видишь? Помнишь, там все шатун ходил, а я его так и не устерег. Жаль, что он тогда не встретился мне.
Григорий видел, что места вокруг незнакомые и на Деревский распадок ничего похожего вокруг нет, но спорить не стал, паникой дела не поправишь.
Он поежился. Оба вдруг притихли, напряженно к чему-то прислушиваясь, озираясь.
Вероятно, наступил тот момент, когда все в природе на мгновение смолкает. Это время, когда день уже угас, а ночь еще не наступила, и все живое словно бы застигнуто врасплох, и каждый вглядывается в сумрак предстоящей ночи напряженно расширенными зрачками: кто со страхом, кто с нетерпением и с надеждой.
Из-за гребня сопки, похожей на черную медвежью спину, несмело высунулась луна — на фоне голубой холодной зари она казалась прозрачной и тонкой, как рыбья чешуйка, и не верилось даже, что будет она скоро царственно плыть по небу, затмевая своим светом искристое сиянье звезд.
Из чащи леса доносился какой-то невнятный звук — то ли шорох, то ли потрескиванье.
При выдохе воздух изо рта вырывался тугой светлой струйкой. Мороз пробрался уже в обувь, покалывал пальцы ног, обжигал лицо.
Степан больше не отпускал в адрес молчаливого попутчика ехидных реплик, не поглядывал кругом в поисках таежных красот и все реже и реже вспоминал о жене, которая должна была родить ему сына.
Григорий огляделся: всюду непроницаемо плотной стеной зловеще чернела тайга.
«Полпути всего одолели, а ночь уже близко. И почему я не настоял на своем? Ну, хотя бы вернулись днем. Тряпка я, самая настоящая тряпка! — Он вспомнил вдруг слова Федотыча, который учил его таежной премудрости: «Тайгу, браток, нахрапом не возьмешь: нахрапистых да безрассудных она, матушка, наказывает без жалостев. Перво-наперво завсегда имей при себе топоришко, особливо в зимнюю пору, само собой, спички, провиант подходящий — спине тяжело, а брюху сыто. А к тому уж прилаживай рассудок — опыт, значит, таежный. Без опыту в каждом деле — труба дело, хоть, к примеру, морехода взять, хоть таежника, хоть геолога. Коль опыт имеешь, сам не пропадешь и другому не дашь пропасть…»
Григорий взглянул на усталое, осунувшееся лицо Степана и признался себе в том, что никакого таежного опыта не имеет, что никогда даже не ночевал в зимней тайге у костра и что вообще тайги он всегда побаивался, был в ней случайным гостем, беря у нее то, что легко давалось в руки.
«Ничего, ничего, все будет хорошо, — пытался утешать он себя, — все будет нормально, надо двигаться вперед, только вперед, и все будет нормально». Но, думая и утешая себя так, он между тем ясно чувствовал неубедительность своих слов и надвигающуюся беду. «Нет опыта — труба дело», — вновь припомнились ему слова Федотыча. Он медленно поднялся и молча пошел вперед, изредка поджидая Степана.
Потом они, развязав рюкзак, торопливо грызли мерзлое сало, заедая его сахаром, продрогли при этом, но сил не прибавилось. И вскоре опять брели в лунной ночи, пошатываясь от усталости.
Григорий уже не чувствовал в душе своей ни страха, ни сомнений, он просто равнодушно двигался, прислушиваясь к шороху лыж Степана. Когда лыжи сзади затихали, он молча ждал. Потом Степан стал все чаще и чаще садиться на снег, Григорию приходилось возвращаться к нему и подбадривать:
— Ничего, ничего, Степа, осталось немножко, совсем немножко. — И помогал ему подняться.
Степан отталкивал его, зло огрызался и снова медленно двигался следом.
Наконец Григорий догадался бросить свой рюкзак с различным ненужным сейчас скарбом и взять себе рюкзак Степана — этот сидор бросить было нельзя: в нем продукты. Но и это мало помогло: Степан даже без груза все чаще и чаще валился на бок в холодный, тускло посверкивающий в лунном сиянье снег, виновато повторяя:
— Погоди, Гришуха, дай передохнуть.
Посидев, он вновь поднимался и шел дальше, шел молча, без жалоб.
У крутого склона, который выводил на большой выворотень, похожий на обгоревшего и застывшего с судорожно распростертыми щупальцами чудовищного кальмара, Степан вдруг вскрикнул. Григорий обернулся и увидел, что он лежит на боку, неестественно подогнув ногу, прихваченную вывернувшейся лыжей.
— Ты что, Степа?
— Нога, — он жалобно и виновато улыбнулся. — Все, Гриша, приехали, я, кажется, ногу вывихнул или сломал. Больше идти не смогу. — Он сказал это спокойно и твердо. — Не смогу!
Григорий усадил Степана на валежину, развязал тесемки и осторожно снял олоч, боясь увидеть кровь.
«Слава богу, открытого перелома нет», — подумал он с облегчением и чуть тронул подъем ноги пальцем. Степан вскрикнул. Пока нога не распухла, Григорий поспешил надеть обувь и завязал тесемки на брюках.
— Давай-ка, Степа, я из лыж нарты сооружу, и двинемся дальше.
— Не смогу я больше двигаться, — упрямо повторил Степан и облегченно вздохнул. — Никуда отсюда не пойду. Ты поищи сам зимовье. Как найдешь, вернешься за мной. А чего брести незнамо куда, только последние силы терять.
Григорий попытался уговорить напарника, но тот, свернувшись у выворотня, не отвечал ему, поглаживая рукой больную ногу.
Григорий вспомнил, что у соседа в зимовье есть охотничья нарта. Вдвоем с Федотычем они бы легко и быстро довезли Степана до избушки. Приволокли сюда нарты, а заодно и спальный мешок для Степки прихватили. Только где эти нарты? А главное, как же отыскать зимовье? Если продолжать поиск, так лучше делать это одному. Быстрее и толку больше, чем тащить Степана на лыжах неведомо куда — это же верная смерть обоим, а так, глядишь, и выкарабкались бы. Привезут они с Федотычем Степку в зимовье. А пока нужно разжечь для него жаркий костер, натаскать дров про запас, и пусть сидит у костра, греется, сил набирается, а он тем временем обогнет низинкой сопку, может быть, где-то там и зимовье затаилось. Часа через два-три вернется за Степкой.
Он не торопясь, внимательно глядя на Степана, рассказал ему о своем намерении.
— Ты, Гриша, опытней, — впервые признал Степан, — тебе видней, — он согласно кивнул Григорию, и лицо его повеселело.
— Сейчас я для тебя, Степан Игнатьевич, разожгу костер — большущий разожгу кострище, и будешь ты косточки прогревать. Ничего, Степа, ни-че-го-о, сейчас мы, сейчас.
И он стал суетливо бегать от дерева к дереву, от валежины к валежине, отыскивая сухие дрова для костра. Он натыкался на толстые крепкие сухостоины, яростно раскачивал их, пытаясь сломать или повалить, но они стояли незыблемо, как железные колонны. Григорий лихорадочно разгребал руками и ногами снег, поднимал с земли тяжелые промерзшие валежины и тут же с остервенением отбрасывал их прочь.
Наконец ему удалось отыскать несколько полусырых валежин и разжечь небольшой костерок. Живое пламя взбодрило его.
— Ничего, ничего, Степа, сейчас я еще принесу, много дров принесу.
И он опять кружил неподалеку, стаскивая к огню уже все, что попадало под руку, полагая, что теперь в большом пламени будет гореть и сырое.
Покончив с дровами, наломал еловых веток и аккуратно разостлал их между костром и выворотнем.
— Садись, Степа, поудобнее, вот сюда садись. Здесь тебе будет тепло. Вот так, молодчина. — Он заботливо усадил Степана на мягкую хвойную подстилку. — Все будет хорошо, Степа, все будет отлично, ты
