мушек, отсыревших вместе с кружевами паутин. Валентин снова шел впереди меня, и снова, как вчера, из- под ног вылетела птица. Теперь я знал — рябчик! Он летел впереди нас, то и дело опускаясь метрах в семи-восьми, и хвост его был раскрыт веером, в точности как на картинках в детских книжках. Потом улетел в сторону. Валентин поглядел на меня, улыбнулся:
— Ну, чего?! Хорошо?! Я кивнул.
— Еще есть одно уникальное место. Сейчас покажу.
Мы прошли вперед метров десять, и я не сразу понял, что находимся в дубовом лесу. Именно в дубраве. Воздух чист и мягок, а земля прохладна и как будто ухожена, как в парке. И хотя могучие, крепкие стволы стояли то тут, то там, не тесно и не далеко друг от друга, — было ощущение простора, необъятности этого леса. И тишина здесь была особенная, дубравная, где нет иных звуков, кроме шороха листвы над головой — каждого листика по отдельности. В лучах яркого утреннего солнца дубрава была празднична и величава. Но кое-где виднелись пни.
— Для паркета дуб брали, — уныло пояснил Валек. — Помощней этих, — он указал на красавцев. — А там, — он махнул рукой, — за сопкой, липу на балалайки извели. Для музыки, для человека… Неинтересно живу, — сказал он как бы между прочим. И я насторожился: откровение? Ничего так не боюсь, как чужого откровения. Он продолжал — Когда я возвращаюсь из рейса на берег, ничего так не хочу, как поскорее попасть к себе в тайгу… Ни в рестораны, ни в кино не тянет.
Но почему он уехал от всего этого? Спросил же я его совсем о другом:
— Валентин, а почему вашу деревню назвали Красный Угол?
— А-а, почему… Солнце всходит в углу долины, а заходит в ее противоположной стороне. Восход и закат — все в красном свете. Это Женька там чего-то придумывает про библейское… Пошли, покажу, где на изюбря охотятся.
На том месте, где сопка подходит к крутому отвесному обрыву, видны в земле глубокие, словно вырытые, ямки от копыт. Множество таких следов. За крайним к обрыву дубом — навесик. В ствол вбиты две скобы, а в кроне — прочный настил из досок.
Здесь все усеяно рытвинками-копытцами. Видно, звери любовались видом с отвесной стены.
— Где земля сильно истоптана, — объясняет Валек, — пробивают колом ямки, сыплют в них соль, а сверху опять землей притрушивают. Пройдет дождь, соль размокнет, земля парит, и соленый запах притягивает изюбрей. Они и собираются в это место, чтобы соленую землю полизать. Вот тут их и увидишь, с настила. А чтоб зверь человека не учуял, охотник натирается полынью и затихает. Не все смотреть сюда ходят… Если изюбрь даже слегка ранен, от следующего выстрела он подается к обрыву и… Оттуда его и достают потом. На мясо.
Мы молча отправились в обратный путь, за мотороллером. Но Валентин чуть скосил в сторону, ведя меня и тем же путем, и не тем же — по вырубке. Здесь уныло. Место захламлено сгнившими стволами и пнями. Кое-где пробивается зелень молодых кедров. Они не выше чем до колен. Валентин сказал, что им уже десять — пятнадцать лет, а до первых шишек ждать — лет тридцать — сорок.
Миновав проплешину, мы вышли к рядам таких же молоденьких кедров, взбирающихся по склону сопки.
— Угу, штурмуют, — гордый за них, сказал Валентин. И повеселел: — Вечером в баньку… А пока, — он оглядел меня с ног до головы пристальным взглядом, — а пока… У тебя глаз не завистливый, нет?
Я пожал плечами, не понимая — о чем он.
— Да нет вроде. Ну тогда я тебе еще кое-что покажу.
На мотороллере проехали низину и снова оставили своего «коня» дожидаться, а сами пошли к распадку. Лес становился плотней, начиналась власть тьмы и хаоса: поваленные один к другому сгнившие стволы, колючая аралия, витки непроходимого лимонника и винограда. Потом как будто просветлело, попадались сосны, кедр, лиственница. Тень ярусами, как покрывала темные.
— Только т-с-с! — шепнул Валек.
Я приготовился прикоснуться к какой-то тайне этого леса.
Проломившись через очередной барьер валежника, но все же стараясь не шуметь, мы очутились на открытом среди деревьев месте. Лучи солнца покачивались на хвойных лапах. Больше я ничего не видел.
— Да ты пригнись, пригнись, — шепнул Валентин.
Я присел на корточки. Перед моими глазами — горсть ягод на длинном стебле. Дальше еще точно такой же стебель с ягодами цвета рубина.
— Женьшень! — догадался я, выпрямляясь.
Вся поляна перед нами была в красных шапочках ягодных гроздьев. Выше, ниже друг над другом, с тремя и пятью резными листьями.
— Можешь потрогать, — разрешил он. — В Москве расскажешь.
— Все равно не поверят, — вздохнул я. — Про поляну женьшеня не поверят…
Отчего-то на коленях, я подполз к женьшеню-патриарху, аккуратно притронулся к листьям, понюхал ягоды.
— Ты его копаешь? — спросил как о само собой разумеющемся.
Валентин улыбнулся:
— Зачем? Я и так сто лет проживу. Пусть растет. И после меня… Пока люди не найдут… Жалко. Мне поглядеть — год без тоски плаваю… Ну, поехали, что ли…
Домой домчались быстро. Евгений обещал сводить в настоящую сибирскую баню. Он был дома, когда я вернулся. Но я не торопился рассказывать об увиденном. Спросил между прочим:
— Жень, а что ж своей бани не построил, чужую идешь топить?
— А, — безнадежно махнул рукой и взглянул на Светлу. — Строил. Три…
Я понял, что ему неприятно вспоминать, неприятна эта тема. Перевел на другую:
— А тот, чья баня, что за человек?
— Вчера, еще утром, не помнишь, встретился — Фомич? Корявый такой, коротконогий. Он вот и пригласил… Помыться с гостем. Я ему сказал, что приезжает друг мой — шишка из Министерства лесного хозяйства. Вот он, гад, и подсуетился…
Я вспомнил мужика, который вчера при случайной встрече пожал мне руку. Рука была гладкой, цепкой. Он нес мешок на плечах.
— Что в мешочке-то? — спросил ехидно Женька, когда тот остановился поздороваться. — Не иначе козочка?
— Откуда, голубчик, откуда! Папороть собирал. Посушить хочу немного, зимой козочке кушать, — и, мне показалось, подмигнул Женьке.
— Что ж поздно папоротник собираешь?
— Припоздал маленько. Баньку строил, не до этого было…
— Ну-ну, — только и ответил Женька, — Давай, собирай.
Он пошел дальше.
— Ох и хитрюга, ох и браконьер! Где ускользнет, где откупится. За семьдесят уже, а по сопкам бегает, как молодой козел… Травку он несет… Козочке…
— Что ж не останавливаешь, если видишь.
— Это тебе не на трамвае без билета прокатиться — застукают сразу. Это, дружочек, тайга…
Помолчал и продолжил:
— Было дело. В мае Фомич изюбриху подстрелил. Сколько мог, унес, остальное закопал… вместе с приплодом.
— Откуда ты узнал?
— Собака моя нашла, Таймырка. Раскопала. Никто не мог, кроме него. И доказательство потом было. Ему осинка для баньки потребовалась, меня к себе зазвал, упрашивал без волокиты, без бумажек всяких разрешить… Ну и угощал маленько. Изюбрятиной. Так-то вот.
Я опешил. Он посмотрел на меня долгим внимательным взглядом, как гипнотизер, и сказал, едва заметно оправдываясь:
— Хоть раз сам выстрелишь, трудно потом наказывать…. Так-то вот. Ты — не судья. Ты здесь чужак. И — понимай, как хочешь.
