Теперь она уже больше не сомневалась в том, что напророчил для нее Хорунжий, который сейчас с одобрением смотрит на нее с каких-то там небес. А может, и не с небес вовсе — кто же тогда ласково поглаживает ее затылок, шею, устало ноющие плечи, словно говорит: все правильно, девочка, ничего не бойся. И потом, когда она на мгновение остановится перед дверью своей комнаты, он легко и бережно подтолкнет ее туда, где на кровати уже будет лежать в ожидании голый до пояса Никита…
Разве сможет она забыть то, что прочла позавчера ночью?
4
Билеты от Сабрука принес посыльный из театра.
Юлия позвонила Ярославу, поблагодарила и поздравила с премьерой. Он мрачно буркнул, что поздравлять не с чем, по всему судя, это последняя его работа в Харькове.
— Останешься после спектакля? — спросил он. — По крайней мере выпьем, развеемся.
— Не могу, дорогой мой, — ответила Юлия. — Со мной будет сестра, а ее малыш — дома. Папа, как ты знаешь, болен, маме одной тяжеловато. Мы из театра сразу же домой.
— Как знаешь, — вздохнул Сабрук. — Ты с Балием? Вся знать сбежится, с любовницами и холуями…
— Вячеслав Карлович сам себе режиссер, да и нет его в городе, — отмахнулась Юлия и, спохватившись, добавила: — Все будет хорошо. Держись, Ярослав, публика тебя любит.
— Как же! — усмехнулся Сабрук. — Ладно, прощай, добрая душа. Может, еще успеем увидеться.
Домработница отпущена до завтра, приходящая по утрам кухарка уже ушла; к возвращению Балия все готово: дом прибран, паек из распределителя получен, еда приготовлена. С этим она вернулась в свою спальню, чтобы как можно быстрее закончить начатое. И чем быстрее двигалась ее рука, перенося слово за словом из машинописи Хорунжего в простую ученическую тетрадку, тем острее и лихорадочнее становилось возбуждение. Словно ее могли неожиданно застать.
Она почти закончила, оставалось всего две-три фразы, когда зазвонил телефон.
Юлия бросила карандаш и вышла в гостиную; второй городской аппарат и еще один — правительственный — стояли в кабинете мужа, который в его отсутствие запирался. Вполуха выслушала наставления сестры — та просила приехать пораньше и непременно захватить цветов для Сабрука.
Опуская трубку на рычаг, Юлия вдруг заметила — как это бывает в минуты особого напряжения, когда зрение до предела обостряется — лоскуток паутины между краем висящего на стене красного бухарского ковра и придвинутой к нему банкеткой. В этом холодном до стерильности доме завелся и выжил паучок…
Времени оставалось в обрез. Она вынула из шкатулки кольца, нитку мелкого жемчуга к темно- зеленому шелковому платью, тонкие чулки, привезенные Соней, поколебалась, но все-таки решила прихватить светлый жакет: поздним вечером прохладно… Сумочка, деньги, помада, микроскопический флакончик духов… Но рукописи!
Архив Хорунжего, переданный Олесей, полностью вошел в старую, еще с дореволюционных времен, папку для нот. Обтянутое ледерином чудище, которое Юлия таскала с собой на занятия по сольфеджио и музыкальной литературе. Она затянула тесемки, прикинула на весу и поморщилась — тяжеловато, слишком объемисто — и взглядом поискала место для нового тайника. В ее комнате спрятать такой крупный предмет почти невозможно.
Волоча за собой папку, Юлия перешла в гостиную. Раскладной «гостевой» стол, обступившие его стулья с гнутыми спинками, кресла, цветочные горшки за тяжелыми плюшевыми портьерами. Острый запах скипидарной мастики от сверкающего паркета напомнил другой — тот, что стоял в мастерской Казимира, но она сразу же отогнала мысли о нем. На столе в тяжелой хрустальной вазе — свежие ирисы, их придется взять в театр, потому что она все равно никуда не успевает: понадобится еще время, чтобы привести себя в порядок и дождаться, пока придет машина из гаража. Перед отъездом муж разрешил воспользоваться при срочной надобности…
Она потянулась к телефону, опустив папку на пол, присела на банкетку и снова уперлась взглядом в паутину. Да вот же оно! Там, у стены, за тяжелым ковром во всю стену, куда даже обслуга никогда не заглядывает.
Держа трубку на весу, Юлия ногой отодвинула банкетку и заглянула за ковер. Пахло пылью. Папка встала в темноту вплотную к стене, а толстое полотнище, опустившись, надежно прикрыло ее. Если не знать, ничего не заметно. Теперь придвинуть банкетку так, чтобы ни малейшего просвета.
С шофером она сговаривалась уже на бегу. Одеться, привести в порядок волосы. Все второпях. Тетрадку с записями — в ящик туалетного столика. И уже запирая дверь, Юлия с досадой вспомнила, что забыла цветы. Вернулась и, держа на отлете капающие скрипучие стебли, сбежала вниз. Упала на сидение, отдышалась и попросила:
— Пожалуйста, товарищ Емец, на Конный, к дому родителей. А потом — свободны.
Вне поля ее зрения остался мужчина у подъезда, который, неторопливо покуривая, беседовал со спортивного вида парнем в пестрой «бобочке». Неподалеку стоял потрепанный «фордик».
Заметив, что Юлия садится в машину, Ягодный отшвырнул окурок и сказал напарнику:
— Кончаем базар. Держись за ними, Витек!
На вопрос, сколько им еще париться — день-то воскресный, а дома заждалась молодая супруга, — Ягодный нахмурился: «Сколько понадобится. Смотря по тому, куда дамочка лыжи навострила. А ты, Виктор Арнольдович, не канючь! Я, может, скоро тебя и совсем отпущу…»
Юлия прибыла вовремя — ровно настолько, чтобы больше никуда не спешить.
Они с сестрой успели выпить с родителями чаю, пройтись от трамвая пешком через Театральный сквер и даже вручить напряженному, как перетянутая струна, Сабруку ирисы, отыскав его за кулисами. Публики было — не протолкнуться, поэтому на свои места в партере они отправились заранее, еще при полном свете.
Юлия огляделась — в рядах мелькали знакомые лица. Она заметила Светличных — сестру и брата, Олесю Клименко в глухом черном платье — с замкнутым лицом она пробиралась к первым рядам кресел в сопровождении Никиты. Примелькавшиеся люди из ведомства мужа, возбужденно хохочущая Фрося Булавина, стриженая, как красноармеец, и грубо накрашенная. Чета Филиппенко со старшей дочерью — худенькой умницей, с милым любопытством ожидающей начала спектакля.
Заметив Юлию, Вероника Станиславовна энергично замахала ей из центрального прохода полной рукой, затянутой в серую перчатку, давая знаками понять, что хочет увидеться в антракте. К ней присоединилась неизвестная женщина — сухая, поджарая, в экзотической шляпке с плюмажем, и Филиппенко всем семейством отправились на свои места. За портьерой в правительственной ложе негромко переговаривались. София слегка сжала ее запястье — и тут же погас свет. Шелест женских платьев, покашливание, стук кресел, жужжание голосов — все стихло, и волна нетерпеливого внимания покатилась от галерки к таинственно шевелящемуся занавесу…
В антракте, когда они вышли в фойе, сестра огорченно сказала:
— Жаль, Роны нет, должно быть, уехала из города.
