издательстве, а с Юлиановым у меня отношения и без того были натянутые… Мама бы ужасно расстроилась — они с Павлом дружили…
— Что с ним будет?
— Откуда мне знать, Вероника. Я не Господь! — насупился Филиппенко. Он всегда говорил с женой начистоту, хотя и считал это ошибкой. — Юлианов играл с огнем. Много себе позволял… Ты помнишь, как называла его мать?
В дверь кабинета резко постучали, и Андрей Любомирович, вздрогнув, оборвал себя на полуслове.
Заглянула кухарка Настена, широколицая рыхлая баба.
— Обедать готово, Вероника Станиславовна! — трагически сообщила она, будто речь шла о землетрясении.
— Иду, — Вероника махнула на нее рукой и поднялась, расправляя складки домашнего платья. — Жду тебя в столовой через десять минут.
Уже у двери она оглянулась. Статная, все еще мужественная фигура Андрея Любомировича обмякла, а красивую крупную русоволосую голову будто стальным рычагом пригнуло к полированной поверхности письменного стола. Пол качнулся у нее под ногами.
— Андрюша! — отчаянно воскликнула она.
Муж повернул к ней пепельное лицо и одними губами спросил:
— Что?
— Ты не уедешь сегодня?
Он не ответил. Вероника Станиславовна быстро, стараясь ступать совершенно бесшумно, вышла из кабинета.
Когда дверь за женой закрылась, Андрей Любомирович зябко повел плечами и потянулся к серебряному портсигару — подарку Петра Хорунжего, но остановил себя. Уже несколько лет, как он взял за правило не курить до еды. И крохотная победа над собой немного утешила его — значит, нервы держат. Петр — да, тот курил беспрерывно. И Казимир, правда, только тогда, когда бывал пьян сверх обычного… Лохматого без табака вообще представить невозможно. Безбожно чадила матушка, зато Юлианов не прикасался, должно быть, потому, что когда-то был студентом-медиком, но табачный дым ему нравился… особенно, когда курила Майя… А Хорунжий в молодости до страсти любил семечки, пиво и раков… Страшно вспомнить это пиво — сущая моча, да еще и прокисшая…
Что за чепуха лезет в голову!.. Петр, Павел — Андрей Любомирович судорожно усмехнулся. Оба запросто бывали у Шумного. В его квартире на Сумской, в кабинете в наркомате — куда смертным дорога заказана. Куда его, Андрея Филиппенко, вождя целого литературного направления, главного редактора того и сего, руководителя крупнейшего издательства, приглашали только через курьера. А ведь стартовали в этом забеге с одной линии — в разбитых сапогах, затерханных пиджачках и куцых шинельках, полуголодные, веселые, наглые. Потом разбежались по разным углам, однако — верно заметила Вероника — «в одном котле варились»… Что с того, что Хорунжий стал первым номером в их поколении? Мы с ним никогда особо не жаловали друг друга, хоть с двадцать девятого и жили в одном писательском доме. Страстный и наивный, он все еще как бы стеснялся своей славы. Хотя были и есть писатели много, много талантливее и глубже… Павел, его ближайший приятель, его тень, — вот странная фигура, и не понять, почему мать всегда ему симпатизировала и безоговорочно доверяла. Году в пятнадцатом был московским студентом-медиком с растрепанными кудрями, застенчивым и миловидным, как девушка. Уже в революцию, вдруг всплыла легенда, поползли жуткие слухи. Прошло не так уж много лет, и Юлианов сделался молчаливым, предельно жестким и начисто облысел. Потом эта история со Светличной… Я и сам не мог смотреть на Майю без замирания сердца — а кто мог? Но Павел ухаживал за ней и до, и после того, как она овдовела, и добился-таки своего — они стали жить вместе. И вот его взяли — ночью, прямо из постели.
Между прочим, двери Хорунжих смотрят прямо на дверь квартиры Светличных. Павел — первый, Петр — второй. Кто следующий?
Андрей Любомирович тяжело поднялся и вышел из кабинета. Умывальник в смежной с их просторной спальней комнатке был полон теплой воды. Не без намека на полочке под овальным зеркалом лежали безопасная бритва, помазок, душистое мыло, привезенное из последней командировки в Берлин. Он тщательно вымыл руки, секунду поколебался, но все-таки побрился и ополоснул «Шипром» щеки и подбородок. После чего снова взглянул в зеркало.
Вторая победа за последние четверть часа. Он и в этом пересилил себя. Нельзя распускаться, не время.
Уже приближаясь к белой двустворчатой двери столовой, Андрей Любомирович услышал детские голоса и осторожные смешки няни. Остро запахло свежей огородной зеленью. Внезапно он почувствовал, что до неприличия голоден, и его породистое лицо вспыхнуло. Гримаса мучительного раздражения, как это часто случалось в последнее время, исказила его крупные черты и тут же пропала…
Обедать, оказывается, предстояло не в семейном кругу: была гостья.
На столе, в центре накрахмаленной полотняной скатерти в грубом глиняном кувшине стояли цветы — полосатые тюльпаны, мелковатые, но необычайной окраски. Андрей Любомирович едва сумел скрыть досаду: луковицы этих, полосатых, он вместе с другими сортами привез из самой первой заграничной командировки. Долго колдовал над ними в тепличке, запрещая домашним даже приближаться к своим сокровищам, и вот — пожалуйста!
Что касается гостьи, то ею оказалась их соседка по поселку, молодая жена самого Балия. Вероника относилась к ней, как к старшей дочери, и Юлечка Рубчинская, как правило, обедала у них, когда приезжала на дачу, принадлежавшую особоуполномоченному ОГПУ. С того времени, как она неожиданно вышла за одного из высших руководителей всесильного ведомства, вокруг нее образовался как бы заколдованный круг, мертвая зона, и Вероника Станиславовна по доброте душевной взялась опекать Юлию.
Да и гостьей ее можно было назвать только с натяжкой — в этом доме она знала каждую щель, каждую половицу, с ним была связана не только ее собственная юность, но и жизнь нескольких поколений когда-то известной в городе и состоятельной семьи.
Но сегодня ее появление было некстати.
Их с Балием бракосочетание состоялось день в день с похоронами матери Андрея Любомировича. На протяжении многих лет Рубчинские были дружны с Елизаветой Францевной, и то, что они не смогли или не пожелали приехать и проститься с покойной, оставило в его душе горький осадок. Возникшее неприязненное чувство он отчасти перенес и на их младшую дочь. Прежде Юлия гостила у них часто, иногда вместе с родителями, и Андрей Любомирович всегда с удовольствием видел ее легкую, подвижную фигурку, слышал негромкий грудной смех, раздававшийся то в саду, то на террасе. От девушки шло светлое тепло. И сама она — вряд ли он мог ошибаться — любила его семью.
Однако за последний год младшая Рубчинская разительно изменилась: фиалковые глаза поблекли, рыжеватые пышные волосы были по-дамски уложены в замысловатую прическу, губы подкрашены, на руках тонкие кольца с крупными камнями. Она стала строже одеваться, почти всегда молчала, а когда к ней обращались — вежливо и точно отвечала на вопрос собеседника. Смеялась Юлия также крайне редко.
Чем она теперь занимается, Андрей Любомирович не знал и никогда не интересовался. А сейчас ему и вовсе было не до того. Мельком взглянув на замкнутое лицо молодой женщины, он кивнул и проследовал к своему обычному месту за столом — спиной к цветным витражам террасы, прямо напротив Вероники.
При детях ни о чем говорить было нельзя, и Филиппенко, через силу выдавив благодушную улыбку, произнес:
— Счастлив видеть вас, Юлия Дмитриевна. Как чувствуют себя ваши родители?
— Благодарю, — прозвучал сдержанный ответ. — Папе уже лучше. Готовятся к приезду сестры.
— Вот как! — Жена наполнила обливную миску окрошкой, и он сразу же придвинул ее к себе. — Софье Дмитриевне все-таки удастся приехать? Стоит ли в такое время… — Тут он спохватился: — Я имею в виду: ведь у нее, кажется, маленький ребенок?
— Иначе невозможно, — негромко проговорила Юлия. — Что касается времени, то его не выбирают,
