человеком, который давным-давно умер? По телефону, которого у него нет и быть не может?
Она умолкла и прижала руки к груди.
— Я боюсь. Мне кажется, что ты…
— Спятил, ну ясно. Как же иначе. Тебе попадались на глаза листовки, которые расклеивает на дверях подъездов кучка каких-то кретинов? «В грозный час, когда враг наносит удар за ударом, истребляя цвет нации, мы призываем сограждан и патриотов постоять за честь, достоинство и независимость державы! Все, кто еще сохранил здравый смысл и мужество, объединяйтесь перед лицом угрозы вторжения с севера!» Вот кто рехнулся! Это враги с севера, что ли, сидят на блокпостах вдоль окружной и гоняют пьяные по пустой бетонке на своих бронетранспортерах, поливая огнем все, что шевелится? Ты заметила — в городе не осталось ни одного полицейского и военного, а в мобах раздали своим кучу новехонького, еще в смазке, оружия с армейских складов?.. Я не знаю, в чем тут причина и что на самом деле случилось с едой. Думаю, мы сами во всем виноваты. Как всегда. Но ведь ни одна сволочь пальцем не пошевелила, чтобы нам помочь. И я только теперь догадываюсь: нас просто взяли и поставили на «черную доску». И те же люди создали мобы, чтобы держать нас на привязи.
— На «черную доску»?
— В начале тридцатых прошлого века все знали, что это такое. Если село не выполняло план сдачи зерна, его блокировали заградотряды НКВД. Просто брали в кольцо и никого не выпускали, ни единой души, пока все не передохнут с голодухи. Иначе их пришлось бы кормить. Политический карантин. Сходство, а?
— Причем тут эта замшелая старина?
— При том, — упрямо произнес Мальчик. — У тебя есть другие объяснения? Я думаю, то же самое происходит со всеми крупными городами. Если еще существует какая-то власть, то теперь у нее одна цель — не допустить просачивания городских жителей в сельскую местность, где остались хоть какие-то запасы нормального продовольствия. Если те, кто выжил в городах, прорвутся, голодать начнут и те и другие. Начнется охота за едой, опять будет кровь. Выбор сделали за нас — как обычно. Понимаешь?
— То есть в любом случае мы обречены?
— Не хочу я об этом думать, — он сморщился и чихнул. — Все равно, что рассуждать о политике Евросоюза. Неизвестно даже, существует он или нет, да мне сейчас и наплевать. Вот что я знаю точно: у нас на даче, в подвале, лежит куча прошлогодней картошки. Стопроцентно съедобной, хоть и мелкой. Прошлой осенью она никому не была нужна. А дача находится почти в городской черте, но по ту сторону окружной. Я уже неделю ломаю голову, как туда попасть. Дважды ходил на разведку, но не рискнул. С этой картошкой мы сможем протянуть до конца марта, а тогда уже станет теплее.
— Нет-нет, — поспешно проговорила Леся. — Я тебя не отпущу. И не надейся. Ужасно, если ты…
— Хуже не будет. Вопрос в том, как это сделать.
Я напряженно вслушивался, пытаясь понять, что не так с их речью. Язык определенно изменился. Сместились акценты, интонации, появился странный рваный ритм, и многие слова, судя по реакциям Мальчика и Леси, значили совсем не то, что когда-то. Эти довески к смыслу все время заставляли меня напрягаться, чтобы не пропустить ничего из сказанного.
Важным казалось то, что происходило вокруг, поэтому я пока не задумывался о том, кто я и что собой представляю. Однажды я умер — при совершенно других обстоятельствах, оставив неизвестно кому путаную записку странного содержания. Теперь я снова существовал — и этого пока было достаточно. И если даже мое существование всего лишь ментальный факт, не способный ни на что повлиять, бесполезный придаток к действительности, меня и это устраивало. Дареному коню, как известно, в зубы не смотрят.
И все-таки меня не покидало желание соотнести себя с каким-то местом, с точкой в пространстве, ибо я определенно не был тем, что мировые религии в редком согласии именуют «душой». Я свободно получал сведения от всех его органов чувств, за исключением обоняния, но не мог заставить его даже шевельнуть пальцем или почесать за ухом.
— У тебя есть салазки? — неожиданно спросил Мальчик, будто приняв какое-то решение.
— Что? — она удивленно вскинула глаза.
— Я спрашиваю: у тебя есть детские санки, тобогган или что-то в этом роде?
— Не помню… кажется. Раньше были. Может быть, в кладовке или на балконе. Давно не видела.
— Пошли, — решительно сказал он. — И нечего тут раздумывать. Либо мы решаем эту проблему, либо к концу недели начнем доходить. Ты видела тех, кто, вконец отчаявшись, тащится в супермаркет, чтобы успеть хотя бы напоследок набить брюхо первой попавшейся под руку жратвой? И пожалуйста — ни о чем не спрашивай. В противоестественной ситуации нет естественных ответов на вопросы.
Он рванул «молнию» у горла, сунул в карман телефон и повернулся к девушке:
— Чего ждем?
— Ты… серьезно? — спросила она.
— А у тебя имеются варианты? Если все обойдется, вернемся к полуночи. Мне и в самом деле понадобится твоя помощь. Думаю, с твоей бабушкой за это время ничего не случится.
Леся потерла предплечье и не двинулась с места.
— Вчера мы с ней не могли согреться и уснуть. Знаешь, что она сказала? «Лучше бы они меня там и оставили».
— Что это значит? — Он наклонился к зажигалке, прикуривая.
— По-моему, она имела в виду то, как ее нашли. Поразительно: в таком возрасте она еще кое-что помнит.
— Нашли?
— Ну да. В апреле тридцать третьего, на скамейке у памятника Гоголю. Ее, пятимесячную, подобрал милицейский наряд. О родителях ничего не известно. То, что она вообще выжила, можно считать чудом.
Мальчик ткнул едва начатую сигарету в пустую жестянку с надписью «Peanuts» и пожал плечами.
— Вряд ли она может помнить себя пятимесячной.
Дальше я не слушал, потому что на короткое время ослеп и оглох, с лихорадочной поспешностью восстанавливая в памяти сцену, имевшую место, с моей точки зрения, какой-нибудь месяц назад в сквере у памятника после спектакля — и не самого удачного — труппы Сабрука. Я был пьян, куражился, изображал пророка, меня душила тоска, но когда пришло время на что-то решиться, сделать шаг — струсил. Все сходилось, вплоть до милиции, и тут уже ничего не исправить. Не помню, созрело ли у меня уже тогда решение покончить с собой, но сути это не меняло.
Вскоре оба покинули жилище Мальчика. Он вышел первым. Внимательно осмотрелся, затем кивнул Лесе, а когда она шагнула на заваленную мусором площадку, мгновенно запер стальную дверь. Здесь было еще холоднее, а внизу, у парадного, к холоду добавился острый, как наждак, ветер, без остатка выдувавший тепло из-под одежды.
Я с жадностью впитывал все, что попадалось на глаза Мальчику, отыскивая хоть какие-то черты прежнего города, но не обнаруживал никакого сходства. Вокруг громоздились однотипные бетонные здания, отличавшиеся только числом этажей. Нескончаемые массивы окон, полное отсутствие архитектурных деталей. Фасады оживляли только неизвестного назначения заиндевевшие конструкции из тонкого металла под эмалью — что-то вроде пустых тарелок, вопросительно обращенных к низкому, в клочьях несущихся грязных облаков, небу. Между домами лежало пустынное пространство. Бугристый снег был приперчен гарью, повсюду валялись измочаленные ветки, обломки мебели, электрические приборы, пестрое тряпье. В пустом двухэтажном здании с вывеской «Районный суд» — оно казалось плоским в сравнении с жилыми блоками — были выбиты все стекла, а стены покрыты жирной копотью.
Мы свернули за угол и оказались на широком проспекте, забитом брошенными как попало автомобилями, похожими на хищных, с наглым прищуром, экзотических рыб. Здесь ветер разгонялся вовсю, и Мальчик натянул капюшон до кончика носа. До сих пор мы не встретили ни одного человека, и, судя по всему, не особенно к этому стремились. Крепко держа Лесю за руку, он вел ее против ветра, стараясь держаться вплотную к фасадам. Здесь в нижних этажах теснились бесчисленные лавочки, магазинчики, «Салоны красоты» и прочее. Сорванные пластиковые вывески, выбитые двери, опрокинутые рекламные
