голову одно и то же. Беда лишь в том, что, когда остатки своей коллекции он готов вверить мусорному ведру, его вдруг одолевает тревога: а вдруг мусорщикам придет в голову разобрать эти газетные лоскутки, в надежде за один-два мешка подстрекательских материалов получить от компетентных органов хотя бы на чай. «Дурак ты и параноик», — говорю я в таких случаях; Дани, однако, если уж он вошел в роль, и страх способен смаковать до конца. «Вся моя философия — противоядие против паранойи: душой я перевоплощаюсь в то, что вызывает страх. Если ты ни в чем не виноват, тебе нечего и бояться».
Дани вызвали в полицию. И предупредили: то, чем он занимается, есть чистой воды подстрекательство и подрыв устоев государства. По-иному квалифицировать это нельзя, даже если он, например, сидит в ресторане и болтает смазливой официантке все, что придет в голову. И даже если его аппетитная слушательница ни слова не понимает из того, что он говорит. Правда, исполняя свои философские арии, Дани эффектно жестикулирует, а произнося самые ударные выводы, подмигивает девушке; официантка же, пересказывая беседы с Дани ухажеру, автомеханику, дразнит его: мол, содрать трусы да завалить девку на кровать — это всякий умеет, а вот на умные темы поговорить!.. На полицейских красноречие Дани такого обезоруживающего впечатления не производит; у них даже не хватает терпения дослушать его до конца: какое-то время они смотрят на его не закрывающийся рот, на брызги слюны, потом, поскольку им не хочется опять сажать его за решетку, просят, чтобы он немного унял свою словоохотливость. «Мы ведь не требуем, чтобы вы были против нас или за нас. Просто сидите тихо, и все». Но тут-то как раз и зарыта собака; не только мания преследования заставляет Дани, выйдя из участка, хватать такси и мчаться за город, на мусорную свалку, чтобы там разжечь костер из своих теоретических фантазий, совершая почти акт самосожжения, — возможно, это советует ему и здравый смысл. В такие дни Дани выглядит изнуренным и духом, и телом, у него уже нет желания оставить после себя в мировой культуре нетленные следы. Пророк с замком на губах; послание к человечеству комом стоит у него в горле, не в силах вырваться на свободу. Брат молча бродит по городу, который в каждой подворотне прелюбодействует с ложью.
«Темные очки? Не сниму, не проси! Нечего тебе смотреть мне в глаза. У меня и пробки для ушей есть, заглушу все звуки, на нервы действует этот шум. Они на все мои органы чувств поставили фильтры; что ж, тогда и я подвергну мир цензуре. Не говорить я не могу, но слушать себя — смертельно скучно. Что ты мне лоб щупаешь? Да, у меня жар! Плеврит. Вырваться хочется из самого себя. Они преследуют меня, а я преследую себя еще больше: здесь нужна революция. Не бойся: в один прекрасный день я встану в самом себе на сторону преследуемого. И не думай, будто я тебя не слушаю! Я как раз ломаю голову, почему у тебя не находится для меня ни единого слова. Может, я, по-твоему, всего лишь старый, изовравшийся шут гороховый? Что-то ты не торопишься возражать, должен заметить. И все-таки ты меня любишь? Как это у тебя получается? Что ж ты не говоришь тогда, что никакой я не шут гороховый? Я почему сижу? Потому что думаю: и чего это я не встаю? Как было бы здорово, если бы я умел молиться: Бог — он не стукач, ему я могу все сказать, что думаю, и если он есть, если видит меня, то наверняка понимает, что я лучше, чем думают мои недоброжелатели; понимает, что я лучше даже, чем ты. Почему ты не доверяешь мне? Ты считаешь, линия жизни у меня коротка и я самого себя пережил? Тут один иеговист предсказывал на прошлый год конец света. В этом году встречаю его: „Ну что, старина, живем?“ Он поднимает на меня взгляд: „А ты в этом уверен?“»
Дани вынимает визитную карточку, миниатюрную шариковую ручку, большими кривыми буквами пишет что-то. Когда места на визитке не остается, он пишет между строчек, потом поворачивает визитку и пишет поперек. Наконец, с торжественным выражением смотрит на меня: «Только что я зафиксировал самую выдающуюся мысль своей жизни. Если дано мне будет немного покоя, этого кусочка бумаги хватит, чтобы создать свой главный труд. Причем, заметь: в состоянии полного краха. Понимаешь? Этим трудом я сам вытащу себя из краха».
Он достает из кармана складной нож с костяной ручкой, большим пальцем касается кнопки сбоку, выскакивает блестящее лезвие; я слежу за его руками. Ага, вот!.. Я отдергиваю голову; нож вонзается в потолочную балку. Дани: «Удачный бросок!» «Уж куда удачней. Не отклонись я, он бы у меня в горле торчал». «Не будешь зевать», — сухо замечает он.
Кулаком он тоже действует неплохо. Как-то мы встретились с ним в одном ресторане; он уже полчаса играет в гляделки с какой-то сонной, с рыбьим ртом женщиной. Один из мужчин, пивших пиво с ней рядом, в конце концов поворачивается к нему: тебе что, смотреть больше некуда? Дани отрицательно трясет головой. Потом подзывает официанта: «Этого господина видите? Так вот: запеките мне его целиком, да не забудьте ломтик лимона в рот сунуть!» Я порываюсь уйти, но он уже толкает меня, чтобы я встал у стены рядом с ним; его вытянутый кулак смачно врезается в подвернувшуюся широкую челюсть. «Знаешь, кто они такие?» Я не знаю, но догадываюсь. Его точные удары посылают нападающих кого в тарелку с ухой, кого в говяжий гуляш. Один надзиратель в тюрьме постоянно шпынял его за то, что одеяло на его нарах лежало не совсем гладко; однажды, когда принесли обед, Дани выплеснул ему в физиономию тарелку тыквенной баланды. Его избили так, что лицо у него распухло, он две недели провел в карцере, в темноте, сидя на досках, брошенных на пол; кормили его через день, давая полпорции. «Терпеть не могу тыквенную баланду, — ухмылялся он, когда, шатаясь от слабости, вернулся в нашу камеру. — Видел, как она у него по морде текла?»
Он не любил, когда его били, но к побоям относился с любопытством. В школе, в первом классе, возвращаясь домой, он вновь и вновь, как преступник на место преступления, сворачивал к лавке, где торговали рыбами и птицами; хромой владелец, который целыми днями скрипуче препирался со своим попугаем, однажды выкинул Дани вон, взяв его за ухо. Выбрав момент, пока владелец упаковывал кому-то сушеных дафний, Дани украдкой пооткрывал клетки с птицами; помещение заполнил суматошный шум крыльев. Владелец, размахивая костылем, бежал следом за нами и орал: «Держите их!»; ему было плевать, что беспокойный его товар вылетает в распахнутые двери. Убегавшего Дани поймал посыльный из адвокатской конторы, щеголь, которому брат как-то натер чесноком спину его клетчатого пиджака. «Ах ты, наказание божье! Да ты знаешь, что я с тобой сделаю?» «Что?» — с искренним интересом поднял на него глаза мой братишка. «Господи Боже мой! — застонал лавочник. — Ничего. Ничего, и убирайся, а не то убью тебя до смерти». Подростком Дани уезжал на велосипеде в соседние деревни, на танцы, и пока местная молодежь под кларнет и гармонь чинно топталась на посыпанной опилками площадке, под навесом из виноградной лозы, он выбирал девок потолще и, танцуя, старательно тискал их. Его вызвали к речке; там его били вчетвером; домой Дани привезли на телеге. Несколько дней он лежал в бреду; и немудрено: его пинали ногами в голову.
«Без битья нет ясного взгляда на жизнь, — сказал Дани однажды. — Кого никогда не били, тот ничего не знает. Если власть наградит тебя увесистой оплеухой, это только полезно для здоровья; куда полезнее, чем, скажем, печатное оскорбление! Тебе врезали, ты врезал, и пусть ты в проигрыше, все равно это как-то по-человечески. Люблю наблюдать, что происходит у человека на лице, пока он решится поднять на другого руку. Интересен мне процесс, как человек опускается до такого состояния. Вот недавно: сижу у Дуная, дело к вечеру. Проглотил я таблетку какую-то, которая мне на пару часов серое вещество делает радужным, и вижу: от солнца взбегает с воды вверх по ступенькам кроваво-красная ковровая дорожка. Я — ноги в руки, солнце — за мной; вваливаюсь в пивную, ищу запасный выход. Прошу троих мужиков, чтобы встали: наверняка дверь за ними. Вон он, сортир-то, добродушно показывают они в другую сторону. Я — свое: мол, встаньте, и все тут. Ну, они быстро грубеют. „Бить будете? — спрашиваю. — Никаких препятствий. Бейте“. Получаю ленивую такую затрещину. „Это все?“ — спрашиваю. „Отвяжись, парень, нам от тебя ничего не надо“. В общем, не опустились они до битья, а мне стыдно стало. Я — такой, каждой бочке затычка, и вся моя философия — всего лишь оправдание этого недостатка».
Пускай смерть дышит ему в лицо; если же смерть приближаться не хочет, ничего, он сам пойдет к ней. Как-то на Рождество, поздно вечером, он вскочил на мотоцикл и мчался по оледеневшим дорогам несколько сот километров, чтобы отвезти юной цыганке с торчащими передними зубами бальное платье с серебристыми чешуйками, хотя уместность этого платья в глинобитной хибаре, отапливаемой кизяком, была более чем сомнительна. Правда, шестнадцатилетняя девушка, чьим мужем он был целую неделю, чуть с ума не сошла от счастья, получив такой подарок. А уж автомобильные гонки! Однажды (у него как раз появилась первая машина) он отправился в горы кататься на лыжах; в отеле он подружился с каскадерами — и тут же, конечно, заключил с ними пари: кто скорее спустится на автомобиле с горы и доберется до
